Не  погасай,   мое   светило!
                                                  Туман душевный   разгоняй,
                                                  Живи   меня   твоею   силой...
                                                                 Т.   ШЕВЧЕНКО

 Уездный чиновник поднялся на крутоярье и, вытирая с лица пот, повернулся к дородному мужчине в белой малоросской рубахе и в невиданных здесь широких ша¬роварах синего цвета с напуском поверх яловых голенищ, спросил;
— Ну, как наша красавица Волга?
Дородный улыбнулся. Он еще раз обвел Волгу своими пытливыми голубыми глазами и, поправляя большую люльку, торчащую промеж ухоженных, свисающих до подбородка усов, ответил:
— Дуже могутна, гарна и дуже швыдка! Довольный  чиновник   повернулся в другую сторону. — Вот это,— показал он рукой,— поселение соляной Громады приписных  чумаков  к Эльтонско-Николаевскому тракту. Если хотите, переселяйтесь сюда. По милос-тивейшему царскому указу получите ссуду на переселение и водворение, а будете иметь по две рабочие фуры на  каждую семью для перевозки соли,  получите тридцать десятин земли, полное высвобождение от всякого рода поборов и налогов сроком на тридцать лет, а так-же от рекрутства. А коли нет, укажу вам земли на выбор для крестьянских дел и вечного поселения от Еруслана вдоль по Торгуну, и с той же милостивейшей привилегией.
  - Хлеборобы мы!. – решительно ответил дородный чиновнику.
  С этим они и направились на лёгком тарантасе в сторону Еруслана, а достигнув устья Торгуна, уездный начальник продолжил рассказ.
   — Вот это и есть Еруслан, а вот то,— он привстал в тарантасе,— низовье степного Торгуна, о котором я те¬бе поведал в пути. Так вот и держитесь вдоль этого Торгуна, пока не облюбуете нужные для вас земли. А вернетесь обратно, тут же справим бумаги на переселение.
Роман Горюшко низко поклонился. Но прежде чем тронуться в путь, он осмотрелся вокруг, присел на воз¬вышенности мысочка в междуречье Еруслана-Торгуна, буквально кишащего разнорыбьем. Наблюдая за охот¬ничьим проворством щуки, окуней и беззубого, но грозного охотника шереспера, так ловко из засады глушившего своим могучим хвостом зазевавшихся рыбешек, задумался. Приглаживая усы, про себя заметил: «Цего у нас на Харьковщине ны побачишь».
Передохнув, он набил люльку тютюном, закрепил за плечами котомку, на всякий случай выбрал из валежни¬ка увесистый посох и тронулся в верховье, вдоль мало кому известного степного Торгуна.
Так по весне 1850 года начался путь Романа Горюшко вдоль безмятежно тихого Торгуна, затерявшегося в безбрежных просторах степного Заволжья.
Этот путь начался по воле жестокого рока: безземелья, державно-дворянского произвола. Пришел Роман сюда, чтобы исполнить наказ земляков, пославших его на поиск свободных земель, которые дали бы возможность выжить, прокормиться и уйти подальше от всего того, что точило их жизнь на родимой сторонке.
Шел Роман Горюшко по весне, когда девственная приторгунская степь меняла свой зимний покров на буйную зелень. Шел не спеша, внимательно осматривая все, что встречалось на пути.
И чем дальше он удалялся от берегов Волги, тем все реже и реже встречались деревья, кустарники, начина¬лось сплошное безлесье, и тем обширнее расстилались перед ним безбрежные равнины с бесчисленной россыпью ярких соцветий разнотравья— донника, пырея, васильков и набиравшего силу чабреца. Из-под ног гостя то и дело вспархивали темно-серые куропатки, задавали стрекача перепуганные зайцы-русаки, а впереди и по обочинам дороги любопытные суслики с удивлением рассматривали пришельца. Паря в высоком поднебесье, за ним следили степные орлы. На всем пути жаворонки,словно  развешанные  на  тонких  нитях,  захлебывались  в радости песнопения.
Торгун — край никем не пуганной птицы, радовал душу Романа. Он был полностью поглощен всем тем, что видел. Смотрел, думал, прикидывал, щупал, примерял и опять размышлял. За ним неотступно следовали трудные думы о сложной крестьянской судьбе на родной батьковщине, при воспоминании о которой изморозью пробегали по телу мурашки. «Как бы хорошо было затеряться в этих степях, подальше от панских глаз, панской докуки, приказчиков и злобных объездчиков со сво¬рой борзых».
В истоме вечерних сумерек Роман облюбовал на берегу Торгуна изрытый сусликами холмик, расстелил свитку и в первый раз за день прикоснулся к дорожной сумке с харчами. А потом, напоенный степным арома¬том, уже в темноте, Роман погрузился в крепкий сон.
Проснулся он перед рассветом — где-то неподалеку выл волк. Вой то утихал, то повторялся. Лежа на спине, Роман прислушивался к нему и в то же время любовался красотой предрассветного мерцания в изобилии рассыпанных по небу звезд. И несмотря на то, что был одинок в степи, он не проявил ни малейшего волнения. «Мабудь волчица сбирает своих малышей. Ны быда, сбырутся»,— добродушно подумал он.
Утром, сопровождаемый перепевами жаворонков, Роман пошагал дальше. Еще более чем за версту до горбатого изгиба Торгуна, перед ним всколыхнулось отдыхавшее стадо сайгаков и стремительно унеслось в степную даль. Роман восторгался увиденным.
У большой излучины Торгуна, круто повернувшей на северо-восток, Роман увидел полоску деревьев. Заспешил к ней. Вдоль берега Торгуна беспорядочно теснились вербы. А на другом берегу раскинулась степь во всей прелести еще никем не тронутой красоты. «О, царыця ныбесна! Яка лозерева стэп! — воскликнул Роман.— Ривно вся в дивочем сарахване! Аж дивочим духом хватае... А це? Це по нашему Бузлык...» Роман нечаянно взглянул на оставленный им след с примятыми цветами, растерянно засуетился, стыдливо закружил вокруг самого себя, шарил глазами в поисках стежки-дорожки, чтобы сойти с поля самоцвета. Но искал он напрасно. Ни стежек, ни дорожек, ни вытоптанных делянок здесь не водилось. Он поднял голову к висевшим над ним жа¬воронкам, бросил свитку, посох, виновато присел, порицая себя: «О так, прысив як перекормленный кабан за¬дом на добро. Побачилы бы мои диткы, шо б воны мени сказалы?!»
Выйдя на берег, Роман Горюшко облегченно вздохнул и произнес: «Тутычко и буды наша нова Савынка! И без помещиков-дворян!»
С южной стороны показались три верховых всадника. Вскоре они нагнали Романа.
— Ну как! Понравилась степь? — спросил Романа лад¬ный офицер пограничной заставы, сидевший на гнедом коне и державший в руках документы Романа.
— Земля тут добра. Вот тилько бачу богато тутычко вооруженных и яки-то кордоны над Торгунолл... Отсюда русский. Оттуда кыргызы!.. Ны Крым, ны Туречина и ны Польша, а бачь яка строгость.,.
— Переселяйтесь! — советовал офицер.— Границы здесь спокойные... Ну, а в случае чего, в обиду не дадим.
— А чип тут земли? — спросил Роман.
— Вот туда — киргизские*(так называли тогда казахов), а эти все казенные, российские, по левой стороне Торгуна, то земли ханские, князя Кубаша.
— Ой лышечко, и тута князь?..
— Переселяйтесь, не бойтесь...



*    *    *
В эту звездную июньскую ночь в родном селе Романа— Савинцы Изюмского уезда на Харьковщине никто не сомкнул глаз. В хатах горели свечи-каганцы. Горе было в каждой семье. Разве легко навсегда покинуть землю, где жили отцы и деды, где босыми ногами топ¬тали каждую тропинку, где знакома каждая кочка, каждый кустик, бугорок...
Всю ночь ревели девки, бабы и, глядя на них, детво¬ра. Всю ночь, осушая одну за другой макитры горилки, вели беседы мужики.
— На чужой крайне, кажут, разом по дви милостыни подают,— язвил тощий, сухо согнутый старостью в дугу древний Мытро Скрыпник, ярый противник оставления своего села.— Тико от панив и помещиков никуды мы ны утычем, тикай хочь на самый край свита, они будуть и там, а на чужой крайне и вас соколив будуть каргамы клыкать...
— А як же буты? Заживо умирать  пид панским чеботом?
С восходом солнца заголосило все село, в последний раз прощаясь с близкими и сельчанами, покидавшими родные очаги. Все пришло в движение: ревел скот, выли бабы. Только старый дед Хома Сиденко старался скрыть от народа давившее его горе. Он то и дело поворачивался назад, угрожающе махал вишневой клюкой, покрикивал на баб:
— Цыц-ты!  Цыц-ты!..   Ишь  раскудахталысь... На околице села  Селиверст Гонтаренко, тыча  в бок локтем  Скрыпника Андрея, умоляюще просил:
— Ну сбалаканы що-ныбудь на прощанье,  як ны як покыдаем свою же...
Дед   Сиденко   незаметно   смахнул   крупные   росинки слез и тут же обрушился на провожающих:
— Та   замовкниты   треклятые   мокрыци!..— и   приложился клюкой к толстому заду своей снохи. На арбу поднялся Скрыпник:
— Дороги и кохани наши матыря, батьки, дидуси и бабуси! Ны плачте, ны нада. Едим мы не на смерть, колы приглянытся и вас поклычем, а буде гирко повернымося назад, будым опять служить трыклятым панычам, а зараз с богом! До побаченья! Прощай, наша рид-несынька батьковщина!..
Пеший переход пятнадцати семей первопроходцев со скотом и обозом на волах занял два месяца и закончился там же, где степной Торгуй круто поворачивает на север. От края и до края во все стороны горизонта, до самого сырта волнисто шумели на ветру перестоявшиеся степные травы, седые ковыли.
— Вот это и есть наша новая Савынка! — сказал впервые своим землякам и родным Роман Горюшко.
— Заихалы! — заголосили   бабы,  заревели  дети.
А скот, дорвавшись до вольной травы, разбрелся по степи. Здесь ему было раздольно...
Так началась история степной Савинки.
Засучив рукава поселенцы строили временные жилища, укрытия для скота...
А  весной в девственной степи пролегли первые боны утычем, тикай хочь на самый край свита, они будуть и там, а на чужой крайне и вас соколив будуть каргамы клыкать...
— А як же буты? Заживо умирать  пид панским чеботом?
С восходом солнца заголосило все село, в последний раз прощаясь с близкими и сельчанами, покидавшими родные очаги. Все пришло в движение: ревел скот, выли бабы. Только старый дед Хома Сиденко старался скрыть от народа давившее его горе. Он то и дело поворачивался назад, угрожающе махал вишневой клюкой, покрикивал на баб:
— Цыц-ты!  Цыц-ты!..   Ишь  раскудахталысь... На околице села  Селиверст Гонтаренко, тыча  в бок локтем  Скрыпника Андрея, умоляюще просил:
— Ну сбалаканы що-ныбудь на прощанье,  як ны як покыдаем свою же...
Дед   Сиденко   незаметно   смахнул   крупные   росинки слез и тут же обрушился на провожающих:
— Та   замовкниты   треклятые   мокрыци!..— и   приложился клюкой к толстому заду своей снохи. На арбу поднялся Скрыпник:
— Дороги и кохани наши матыря, батьки, дидуси и бабуси! Ны плачте, ны нада. Едим мы не на смерть, колы приглянытся и вас поклычем, а буде гирко повер-нымося назад, будым опять служить трыклятым панычам, а зараз с богом! До побаченья! Прощай, наша риднесынька батьковщина!..
Пеший переход пятнадцати семей первопроходцев со скотом и обозом на волах занял два месяца и закон¬чился там же, где степной Торгуй круто поворачивает на север. От края и до края во все стороны горизонта, до самого сырта волнисто шумели на ветру перестояв¬шиеся степные травы, седые ковыли.
— Вот это и есть наша новая Савынка! — сказал впервые своим землякам и родным Роман Горюшко.
— Заихалы! — заголосили   бабы,  заревели  дети.
А скот, дорвавшись до вольной травы, разбрелся по степи. Здесь ему было раздольно...
Так началась история степной Савинки.
Засучив рукава поселенцы строили временные жилища, укрытия для скота...
А  весной в девственной степи пролегли первые борозды пахучей рыхлой пашни. Старики с мешками через плечо под затаенные взгляды загоревшихся надеждой женских глаз повели первый сев. Словно обрадовалась земля, что ее обласкали жадные до труда руки хлеборобов, дала им больше ста пудов с каждой десятины.
— Жизнь! — воспрянули духом новоселы.
Правительствующему сенату было очень важно заселить степи, граничащие с владениями киргизских кня¬зей, поэтому, чтобы закрепить новоселов, оно обязало ближайших к заново обживаемым степям ханов оказы¬вать переселенцам помощь — давать им работу, пресекать националистические притеснения украинцев кочующими племенами.
В первое же лето, вскоре после уборки урожая, к савинчанам приехал сам хан. Он объявил, что если мужики пожелают, то у него найдется и работа. Он ре¬шил построить плотину через реку...
...Так, в 1851 году, ровно через год после основания Савинки, появилось первое сооружение савинчан — ханская плотина для задержания торгунских вод с верховья и создания ханского лимана. Но принесла эта плотина савинчанам не радость, а большое несчастье. По весне плотина не выдержала, и вода хлынула в село.
И тогда поняли новоселы замысел хана: оттеснить от своих лучших земель пришельцев. Роман Горюшко опять взвалил котомку на плечи и в сопровождении Пимена Загнибороды и Андрея Скрыпкина отправился в далекую Самару с жалобой на хана.
Жалобу приняли и велели возвращаться, решение, дескать, пришлют после. С тем и вернулись мужики.
— Не здесь вы поселились, громадяне,— заявил инженер, присланный губернатором.— Придется уходить! — И указал на небольшой взлобок вверх по Торгуну, в десяти верстах от плотины.
Двинулись дальше, кверху, готовить заново землянки и укрытие для скота.
— Роман! Ще це таке? — удивленно спросил Афанасий Загниборода, показывая на лесочек, большой дом и еще какое-то причудливое строение.
Только позже офицер-пограничник рассказал, что дом, а рядом мусульманская мечеть и сад с двумя чи-гирями — это летняя резиденция того же самого хана-князя Кубаша, тысячи десятин которого простираются по левую сторону Торгуна. Сюда он приезжает из Петербурга с семьей главным образом на мусульманские праздники погулять, потешиться, посмотреть на десят¬ки гуртов своего скота.
— Кстати, через неделю,— добавил офицер,— сюда будут собираться из самых далеких и разных аулов гости — кунаки киргизы, будут большие пиршества, здесь же будет и сам хан, можете быть его гостями, там уже установили две дюжины огромных котлов для варки бешбармака.
— А ще це таке? — спросил Андрей Живолуп.
— А вон видите, в стороне от сада пасется небольшой гурт овец и рогатого скота..
— Ну? — нетерпеливо  переспросил    Федор  Ященко.
— Так вот,— продолжал офицер,— весь этот гурт по мере надобности порежут на бешбармак. Бешбармак — это вареное мясо большими кусками, а затем измельченное и смешанное с тонкими вареными коржиками и пересыпанное непроваренным луком.
— Цыбулей  по-нашему,— вставил Андрей Скрыпник.
— Еда эта  очень вкусная,  пальчики оближешь.
— О це дило, Фадей Максимови. Готовь свою вылыку ложку, а то и ополыник,— шутил Роман над Водолажским,— ей-богу пидымо, колы поклычуть.
— АН нет, так не выйдет. Бешбармак у них едят из общего таза или больших деревянных чашей и только пятерней рук, поэтому он и называется бешбармак, что в переводе на русский — «пятью пальцами».
— Та ше воны показалысь, руками... А як у нашего Исидора Ивановича Полусмака руки що грабли, як два раза зачепы, так и пив казана не буде...— высказал Роман.
— Хватит, всем хватит и по завязку, а мало будет, подгонят еще гурт, хан богатый.
На исходе дня, в канун пиршества, киргиз переплыл Торгуй на маленькой рыжей лошади и сообщил, что хан будет в большой обиде, если русские завтра не придут на открытие курмана.