Зима выдалась снежная и морозная, необычная для наших краев. Я посещал школу, но в особо холодные дни оставался дома потому, что не было у меня хорошей одежды. Мы с дедушкой перебивались картошкой и овощами, собранными осенью на оставшейся части огорода. Дедушка работал в коммуне скотником, Ему было предложили быть бригадиром полеводческой бригады, потому, что все знали его как опытного земледельца и рачительного хозяина, но он отказался.
         Дедушка все чаще болел, Недавние события сильно подорвали его здоровье. Он словно таял на глазах, Стал еще более сухим и сгорбленным. Мы кое-как пережили зиму, но весна не принесла нам радости. Дедушка уже не мог работать, и жить нам стало еще труднее. Мама помогала, чем могла, но что она могла нам дать, когда своя семья едва сводила концы с концами?
         В начале лета, когда уже не было школы и оставалось больше
времени, я гулял с мальчишками на улице. В окружающем мире происходило столько событий! Вот и сегодня я прибежал домой переполненный впечатлениями. Дедушка сидел в огороде, на скамеечке и подшивал латанные-перелатанные валенки. Солнце садилось, но было душно, а в воздухе, почти неподвижно, висела мошкара.
- Папа, что я сегодня видел!- почти кричал я, еще не добежав до дедушки,- Загоню корову и потом расскажу!
- Хорошо внучек,- сказал дедушка, а потом добавил,- Ты попроси соседку, чтобы она выдоила нашу корову, а то я не могу, плохо мне что-то сегодня. Я уже привык к тому, что дедушка часто недомогает и не придал его словам большого значения. Закончив все дела, я нашел дедушку совсем больным, лежащим на кровати. Я принес ему молока и кусок ржаной лепешки. Он ничего не стал есть, а только лежал на кровати и изредка вздыхал. Я, молча, сидел на табуретке и гладил дедушкино колено. Не знаю, сколько прошло времени, два или три часа, но была уже глубокая ночь. Мы так и не зажгли керосиновую лампу, и только поток
тусклого света, от полной луны, проникал в окно, освещая бледное лицо дедушки и часть кровати. Мне стало немного страшно от этой гнетущей тишины. Наконец дедушка открыл глаза и заговорил:
- Вот так, Ойген, скоро, наверное, бог приберет меня к себе...
После этих слов, беззвучные слезы покатились по моему лицу, а дедушка продолжал:
- Мне не страшно, я пожил на белом свете. Все было у меня, и плохое и хорошее... Мне за тебя страшно. Мал ты еще. Конечно, мать позаботится о тебе, но при чужом отце несладко тебе будет. Эмма добрая, любит тебя... Но что может женщина, если мужу что-то не понравится? Как то будет без меня?
После этих слов, из его прикрытых глаз выкатились две слезинки. Я уже не мог удержаться и, разрыдавшись, уткнулся в его тощую грудь, а он гладил мои плечи и голову...
         Наутро дедушка выглядел лучше и тревоги последней ночи, гнетущие мое сердце, отступили. Я сидел в соседней комнате и, в который раз, перелистывал мою любимую книгу в клеенчатом переплете.
- Ойген, внучек,- позвал дедушка.
Я вошел к нему в комнату.
- Сынок, сбегай к матери... Позови мать...,- и он замолчал, тяжело дыша.
Как он изменился за какой-то час! Скулы стали еще более впалыми и все тело, как будто сжалось, сморщилось. Я почувствовал, что мой самый близкий человек, вот-вот умрет. Я помчался к матери, на другую улицу, неся в своем сердце ужас. Я ворвался в дом и, не обращая внимания на Франца, закричал:
- Скорее, папа умирает! Он просил тебя прийти!- а затем бросился, со страхом назад, боясь не застать дедушку в живых. Когда я прибежал, то с опаской заглянул к нему в комнату и немного успокоился. Он все так же лежал с прикрытыми глазами и, время от времени, глубоко вздыхал. Я отошел от двери и сел на табуретку. Сердце мое бешено колотилось. Через несколько минут в дом, тяжело дыша и вытирая ладонью пот, вошла мама. Ничего не говоря, быстрым шагом, почти бегом,  прошла к  дедушке. Они о чем-то стали говорить. Разговор часто прерывался. Потом мама позвала меня. Когда я вошел, дедушка взял меня за руку и сказал:
- Вот так, этот дом моего внука. Хотите, свой дом продайте и переезжайте сюда...
После этих слов он тяжело задышал, как будто ему не хватало воздуха. Я зацепенел от страха и мама едва вывела меня из комнаты. А на другой день он умер.
         Его похоронили в тот же день. Подробности я плохо помню, Все происходило как в тумане. Было много людей. Дядька Оскар сказал какие-то слова. Прибили крышку гроба и опустили его в яму. Удары комьев земли, как будто разбудили меня. В моем сознании, словно молния, сверкнула мысль:
- Папу закапывают! Моего папу закапывают, а я остаюсь!
Я бросился к краю могилы с криком:
- Пустите меня к папе! Я с ним хочу!
Сильные руки держали меня, а я все кричал:
- Пустите меня к папе!...
        Две недели, после похорон, я пролежал в лихорадке. Когда ко мне, на время, возвращалось сознание, то я видел, как мама ухаживает за мной. Иногда надо мной склонялось лицо рыжеволосого Франца.

                                                                     Глава третья
                                                                     Безотцовщина
        Лето, в тот год, когда умер мой дедушка, было засушливым. Старики говорили, что такого лета не было лет тридцать. Я жил в семье мамы, которая вскоре после смерти дедушки, переехала в его дом. Я, хоть и маленький, но уже сильно помогал в домашнем хозяйстве. Приходилось выполнять много работы, той, которая была мне по силам: выгонять и встречать скот, доить корову, поливать овощи в огороде, пропалывать сорняки. Отчим работал в коммуне пастухом, а мама была при колхозных телятах.
       Хотя все работали, но жилось голодно. Разоренное линией партии село шло к упадку. Осенью увидели, что на общественном поле и убирать-то почти нечего. Не было урожая от засухи этой, а главным образом из-за неумелого хозяйствования. Все это я осознал много позже, а тогда, я просто замечал много несуразностей в происходящем. Везде руководили так называемые активисты. Я сравнивал то, что они делали с тем, как бы это сделал дедушка. И почти всегда выходило, что он бы сделал не так. Например, на полях командовал Эрнст Вебер, дружок Йоськи. Он был хорошим гармонистом, но в земле ничего не смыслил. Да еще слабовольным был, любил выпить. А если пьешь вместе с подчиненными, то какой порядок? По селу ходили слухи, что во время сева, почти половину семенного зерна растащили. Собрание коммунаров сняло его с поста, а что толку, урожая-то уже не было. Кормов для скота не сумели заготовить в нужном количестве, поэтому большую часть колхозного стада пустили под нож и продали государству за бесценок, еще до времени мясосдачи. Осенью по селам пошли уполномоченные по хлебозаготовкам, а сдавать-то нечего. Раз, другой прошлись по дворам. Забирали все, как говорится под метелку: зерно, у кого было, мясо, шерсть, картофель, Актив коммуны, чтобы выполнить план госпоставок, принял решение оставить на два двора по одной корове, а на каждый двор, по две овцы и по десятку кур или другой птицы. В других селах автономии сложилась похожая ситуация.
        Когда пришло время расплатиться с работниками, оказалось, что нечего давать на трудодень. В амбарах и складах коммуны было пусто. Оставалось надеяться только на себя. Замаячил призрак голода...

* * *
        Зима была очень тяжелой. Мы спасались тем, что сумели вырастить на своем огороде, возле дома. А кто провел праздно лето, понадеялся на коммуну и этого не имел. Уже до нового года в селе были съедены все свиньи и овцы. Правление коммуны, желая хоть как то помочь коммунарам, приняло решение резать скот и хоть часть трудодней оплатить мясом. Это была крайняя мера. Коммуна лишалась возможности восстановить поголовье в будущем. Но это мало помогло. Скота осталось мало потому, что много животных пало от бескормицы. За раздачу колхозного мяса крестьянам, председатель сельского совета Оскар Шварц и первый председатель коммуны Филипп Шеленберг, были арестованы по приказанию районных властей. Что дальше с ними было, мне не известно.
         В январе появились первые умершие от голода. Дальше - больше. Люди ели все: кошек и собак, полову, мышей и крыс. Из Украины и соседней казахской степи приходили смутные известия о том, что там голод еще страшнее, даже имелись случаи людоедства. Люди ждали весны, появления первой зелени. Когда она появилась, открылось страшное зрелище: окрестная степь была полна
ползающими на коленях людьми, пасущимися словно скот! Многие, здесь же, находили свою смерть. С жадностью поедаемая, обильная растительная пища раздувала и так, чрезмерно опухших от голода людей.
          В середине лета стало легче. На огородах появились кое-какие овощи. В степи рос сладкий корень. Глубоко под землей сидел. Мы с трудом его выкапывали, ели, а часть на зиму сушили. Еще мы, пацаны, выливали сусликов. Приносим к норе два- три ведра воды, из степного озерца, заливаем в нее и ждем, пока суслик вылезет. Потом идем в другое место. Так к вечеру, приносил я домой до десяти тушек. Дома шкурки сниму, а мать почистит мясо, отварит его и едим без хлеба и соли.
         Это лето опять было очень жарким. Даже речушка, текущая в Черном Яру, пересохла. Старый пруд обмелел. Посевы стояли пожухлые. Зерно, не успев налиться, стало усыхать. Осенью, после сдач по госпоставкам, на выплату трудодней опять ничего не осталось. Однако, идущую зиму, люди встречали с большей уверенностью, чем предыдущую. Многие семьи, за лето, вырастили неплохой урожай овощей и картофеля. Этим и перебивались.
* * *
          Правды о том, что происходило в стране, люди  не знали.
Редкие газеты, которые доходили до сельской глубинки, пестрили сообщениями об ударных стройках, рапортами о перевыполнении государственного плана или репортажами о счастливой жизни советских крестьян. Правды о голоде на Украине, в Казахстане или в Поволжье не было ни слова. В центральных газетах сведения о голоде называли " бездарной ложью", " гнусной клеветой", "измышлениями фашистов". Стали публиковать письма немецких колхозников о том, что они сыты и дополнительной сдачей пшеницы государству, готовы ответить на наглую клевету Запада.

* * *
           Прошла зима. Трудная она была, но мы выжили. О будущем мы тогда не думали. День прошел и ладно. Лишь бы выжить. Той весной у мамы родилась девочка - моя сестра по матери. Назвали ее Эльзой. Когда мама уходила куда-нибудь, то отчим заставлял ее нянчить. Он говорил:
- Ойген, последи за сестрой, нечего по улице шастать!
Я отвечал:
- После школы я вывез навоз от коровы, наносил в дом воды и хочу погулять с друзьями на улице. И с Эльзой я уже сидел. Не буду я ее нянчить!
Он начинал сердиться и громко говорил:
- Нет будешь! Иначе я тебя, приемыш, без ужина оставлю!
Я был с характером и как упрямый бычок, твердил свое:
- Все равно, не буду!
Тогда он хватал меня за шиворот и начинал бить кулаком по лицу, как взрослого мужчину. Он так меня бил! Иной раз так, что я от боли мочился в штаны. Когда мама придет, я ей пожалуюсь, а она ничего сделать не может, только поплачет и скажет:
- Терпи сынок, будет и тебе праздник.
Пока Эльзы не было, отчим ко мне терпимо относился, но после ее рождения, жизнь стала невыносимой. Он часто бил меня, по любому пустяку, попрекал куском хлеба. Часто, как сядем кушать, то второй отец говорил мне:
- Сколько ты еще на моей шее сидеть будешь! Лоб здоровый. Иди, зарабатывай на хлеб.
Что я мог ему ответить? Когда его не было, мама говорила:
- Что делать? Придется сынок идти. Он меня грызет и грызет.
         Мне пришлось пойти работать. Я днем пас коров, а отчим ночью. Босой был, голодный. Трудная это была работа для десятилетнего мальчишки. Фермы стояли в девяти километрах от села. Каждый день домой не находишься. В субботу привезет бригадир домой,                                                                                                                                                                                       а в понедельник рано, опять уезжать. Дома помоюсь и сижу за печкой жду, пока мама мои штаны постирает. Потом жду пока она утюг, что на угле, подготовит, мои штаны погладит, а потом подлатает. Одни штаны, латаные - перелатаные, у меня тогда были. И рубашка одна. Все лето босиком коров пас. Ноги постоянно были израненные.
          Осенью я в школу не пошел. Отчим не пустил. Сказал, что работать надо. Где то в середине октября приехал на ферму новый председатель коммуны, которого из района прислали. Увидев меня, он подозвал бригадира и говорит:
- А это что за герой? Что он тут делает, когда другие за партой сидят?
Бригадир, чуть смутившись, отвечает:
- Это, Павел Христианович, покойного Готлиба Миллера внук. Ах, да вы же не знаете! В общем, он приемный сын Рыжего Франца, пастуха нашего.
- И как он справляется?
- Да паренек смышленый. Работает хорошо,- ответил бригадир.
- Молодец!- похвалил председатель, глядя на меня улыбающимися глазами,- Только тебе учиться надо. Я поговорю с твоим отцом.
         В наступившую субботу он, действительно, подъехал на бричке к нашему дому. Во дворе он увидел меня, улыбнулся и сказал:
- Отец дома? Зови его. Я хочу поговорить с ним.
Отчим что-то делал за коровником, и я закричал:
- Дядя! Иди сюда! Тут к тебе приехали!
На шум, из дома, вышла мама. Увидев начальство, она чуть смутилась и извиняющимся голосом сказала:
- Мальчишка никак не хочет Франца отцом называть. Сколько раз ему говорила...
- Это заслужить нужно,- сказал председатель и посмотрел на меня.
А я, потупив взор, возразил маме:
- Он не мой папа! Что я буду называть его папой? Чужой дядя и... папа.
- Вот видите?- еще больше смутившись, сказала мама.
Тут подошел отчим, и все вошли в дом, а я остался на крыльце, но слышал весь разговор из приоткрытого окна. Председатель сказал отчиму, чтобы он отправил меня в школу. Тот обещал. Я так обрадовался! Я так хотел в школу! Но, ни завтра, ни через неделю, никогда больше, я за парту не сел. Председателя вскорости перевели в другое место, а я так и остался при коровах, полуграмотным подростком.
Глава четвертая
Печали и радости
        За каждодневными заботами незаметно пролетали месяцы и годы. Мне уже пятнадцать лет. Я работаю то на ферме, то на сенокосе, то еще куда пошлют. Жизнь в коммуне понемногу налаживается. Уже не было страшных голодных зим. Несколько урожайных лет дали возможность хорошо получить на трудодни. В домах сельчан появился достаток. Село тоже преобразилось. Было построено новое здание сельсовета, расширена школа, достроен клуб. На нашей окраине села, стройными рядами, встали коровники.
          Я весело шагаю по свежевыпавшему снегу, который приятно скрипит под валенками. Настроение мое приподнятое. На сегодняшнем собрании работников фермы, подводили итоги прошедшего года, и мое имя прозвучало среди лучших животноводов, которых решили поощрить выдачей месячных телят. Вот мама обрадуется! И отчим будет меньше ворчать.
        Навстречу мчатся сани. Пар клубами валит из ноздрей лошади. На санях стоит Христиан, мой ровесник, с соседней улицы и лихо правит лошадьми. Упряжка резко останавливается рядом со мной.
- Привет Ойген!- почти кричит Христиан, разгоряченный быстрой ездой.- Знаешь что сегодня, в клубе, молодежь собирается? Придешь? Потанцуем и всякое такое...
- Не знаю, посмотрю,- отвечаю я, хотя знаю, что обязательно приду.
        В клубе хорошо натоплено. В помещении, где танцует молодежь, светло от двух больших керосиновых ламп. В углу налево, большая печь. Вдоль стен стоят длинные лавки из свежеструганных досок. Почти все места заняты весело болтающей молодежью. У дальней стены стоит небольшой столик, а на нем патефон. Его всегда приносит Готфрид- сын бухгалтера. Это бесшабашный, разбитной парень, виновник многих клубных инцидентов. В клубе собирается молодежь разных возрастов, от безусых подростков до молодых семейных пар.
        Я, остановившись на входе, окинул помещение взглядом, ища Ее. Она стояла в дальнем углу, в кругу смеющихся подруг. Она - это Христина, невысокая, стройная, черноглазая девушка, моя ровесница. Ее я знал с тех пор, как ходил в школу. Уже тогда она мне понравилась, а теперь это чувство обрело несколько иное содержание и иную силу.
         Патефон заиграл популярное в те годы танго и несколько пар вышли на танец, в центр помещения. Я заметил возле печи Вилли и еще нескольких знакомых ребят, которые что-то оживленно обсуждали. Я прошел к ним и поздоровался. Вилли, за последний год, сильно вытянулся и был почти на голову выше меня, хотя и меня считали немаленьким. Из разговора ребят я понял, что они обсуждают новость о том, что желающих парней будут набирать на курсы трактористов. Кто из парней тогда не мечтал сесть за рычаги "железного коня"? Не успел я включиться в разговор, как меня кто-то легонько тронул за локоть. Я обернулся и смутился. Передо мной стояла чуть покрасневшая Христина. Она сказала:
- Ойген, я приглашаю тебя на следующий танец.
Я смутился и не знал что ответить. Это было у нас не принято. Обычно
парни приглашали девушек на танец. Так мы простояли минуту или две, молча смотря друг на друга. Заезженную пластинку пустили еще раз. Я несмело взял Христину за руку, и мы пошли танцевать. Рядом с нами танцевал Готфрид с огненно-рыжей Эльзой. Он не обращал внимания на ее трескотню, а зло смотрел на меня. Я знал, что Готфрид повсюду преследовал Христину. Его взгляд не предвещал ничего хорошего, но мне было все равно. Когда кончился танец, Готфрид подошел вплотную ко мне и, с издевкой, произнес:
- Что женишок, скоро на свадьбе будем гулять?
За его спиной, ухмыляясь, стояли его дружки. Христина, которую я не успел проводить на место, после танца, закрыла лицо руками и выбежала из клуба. Все во мне словно перевернулось, кровь застучала в висках, кулаки сжимались и разжимались... А вокруг стояли зрители и, молча, ожидали развязки. Наконец я вышел из оцепенения и схватил Готфрида за отвороты его полушубка, а он, обхватив меня, ухватился за ремешок моей фуфайки. Тиская, друг друга, и кряхтя, мы словно два борца на арене цирка, топтались в центре зала. Вдруг ремешок фуфайки затрещал и вырвался из швов. Руки противника соскользнули, а я успел перехватить его за пояс. Через несколько мгновений я оторвал его от пола, сделал шаг и швырнул  в угол, на печь. Раздался грохот провалившейся чугунной плиты и вывалившихся нескольких кирпичей. Зал взорвался от хохота. Поверженный противник, окруженный свитой, сыпля в мой адрес угрозы, покинул клуб, прихватив свой патефон.
        В воскресенье, ранним утром, когда можно было понежиться в постели, меня
разбудил отчим. Он раздраженно пробурчал:
- Что ты там еще натворил? Вставай! Там пришли за тобой из конторы.
Я  быстро оделся и вышел на крыльцо. Посыльный сказал, что председатель вызывает меня к девяти часам и ушел. Я сразу понял, что это по поводу вчерашнего.
- Неужели Готфрид пожаловался отцу?- подумал я.
Мама все допытывалась, что случилось, но я твердил, что не знаю. Не позавтракав, я поспешил в контору.
        Когда я вошел в здание конторы, то в передних служебных помещениях никого не нашел. Я прошел дальше и увидел приоткрытую дверь, на которой была надпись " Председатель коммуны тов. Вайс К.Х." В этой комнате я еще никогда не был. Постучав, я вошел. Председатель сидел за простым деревянным столом и что-то писал. Он взглянул на меня и сказал:
- А, Миллер. Подожди минутку, я сейчас освобожусь.
Я стоял возле двери, мял в руках шапку и рассматривал комнату. Помещение было небольшое, с двумя окнами. Справа от меня, стояли три обшарпанных стула, а дальше, вдоль стены, свежеокрашенная лавка. Еще дальше, в углу, располагался металлический шкаф. Слева тоже стояла лавка, а над ней большая карта с надписью: " С.С.С.Р.". Дальше, в левом углу, стоял какой-то низкий шкафчик, который показался мне знакомым. Я присмотрелся, и сердце мое замерло. То был дедушкин секретер. И сразу страшные воспоминания о том дне, выплыли из темных закоулков моей памяти. Я так и стоял, остановив взгляд на такой дорогой и такой близкой, а теперь, такой далекой мне вещи.
- Миллер! Миллер!- как сквозь туман, проникали слова в отрешенное сознание. Я вернулся к действительности.
- Что случилось? Ты был как будто не свой,- сказал председатель.
- Ничего товарищ Вайс. Это я так,- пробормотал я.
- Чудной ты какой-то! Тебя, кажется, Ойгеном зовут? Ты знаешь, зачем я тебя вызвал?
- Догадываюсь,- ответил я.
- Так вот,- сказал Вайс,- Не будем долго рассусоливать. Поврежденную печь придется восстановить. Понятно?
- Да,- ответил я, облегченно вздохнув.
- Ну, иди тогда. Постой! Ты не решил пойти учиться на тракториста? Знаешь, профессия замечательная, перспективная. Головы требует. А ты, как я понимаю, парень с головой. О тебе все, кого я спрашивал, положительно отзываются. Да... Скоро много будет тракторов и других механизмов, которые облегчат труд крестьянина. Так ты решай быстрее! А то места не достанется. Много желающих, да не всякому трактор доверить можно. Ну, иди.
Не сказав даже "до свидания", я вышел из кабинета, как в полусне.
-Печь я отремонтирую,- крутилось в голове, а затем как эхо,- Дедушкин секретер, дедушкин секретер...

* * *                                                  
         Неожиданно, после морозов, в конце февраля, наступили оттепели. Чувствовалось приближение весны. В коммуне готовились к севу: ремонтировали, редкие еще, трактора и инвентарь, завозили недостающие семена. Учиться на тракториста я не пошел. Курсы были в районном центре, а мама не хотела, чтобы я уезжал. Дни текли по давно установившемуся порядку. Неспешное течение сельской жизни нарушалось, только смутной тревогой от известий, которые мы получали из газет, приходивших с опозданием. Тогда, все только и говорили о нападении Германии на Польшу и о советско-финской войне. Старики рассуждали: " Неужели немцы во второй раз нападут на Россию?"                    
         Известие о войне, в селе получили через день, после ее начала. Телефона и радио у нас тогда не было. Это было будто вчера. Я этот день хорошо запомнил. В среду к ферме, на паре взмыленных лошадей, подъехал наш бригадир. Он велел собрать доярок, скотников и объявил: " Война!". Потом был митинг на площади, у сельсовета. Выступающие клеймили Гитлера, зачитывали цитаты из газеты "Правда". На следующий день правление коммуны приняло решение об увеличении на четверть, сверх плана, количества сдаваемого зерна, молока и мяса.
        Вести с фронта приходили неутешительные. Красная Армия отступала, оставляя в окружении сотни тысяч солдат. За несколько недель враг захватил Белоруссию, Прибалтику, большую часть Украины. В селе царила тягостная атмосфера.
        В конце июля, парни постарше меня и Вилли среди них решили ехать в районный военкомат и проситься на фронт. Вернулись они через два дня. Когда мама, Эльза и я обедали, в окошко, что возле крыльца, кто-то постучал. Я вышел и увидел Вилли. Я заметил, что он какой-то подавленный. Мы поздоровались и я спросил:
- Ну, что там, в районе?
Вилли ответил:
- Ничего хорошего,- вздохнул и начал рассказывать,- Приехали мы в район,  нашли военкомат, а там как в муравейнике! Не одни мы хотим с фашистами воевать. Разговаривал я с парнем из Савеловки. Они тоже приехали, как мы. Потом кое-как нашли военкома. Когда он узнал, откуда мы, то завел нас в кабинет и сказал, что не может нас мобилизовать, потому, что бумага из Москвы пришла. Почему не может направить нас на войну, что за бумага - ничего не объяснил. Когда мы спустились на первый этаж и вышли на крыльцо, то там стоял один парень и курил. Я спросил у него спички, и мы разговорились. Поговорили о том, о сем. Потом он сказал, что в Покровске милиционеры задержали двух шпионов. Оказалось что они немцы, наши, советские. Я сказал, что неправда все это, а он говорит, что слышал от отца. Как ты думаешь, врал он?
Я не знал, что ему ответить. Расстались мы с горечью в душе.