Катастрофа

- Красиво-то как!- прошептала Кристина, глядя в  бездонное звездное небо.- Ойген, как ты думаешь, живет на звездах кто-нибудь? Взлететь бы в небо высоко-высоко и посмотреть на нашу Землю, на село, на пруд... Наверное, все оттуда выглядит маленьким-маленьким, как будто игрушечным, хрупким... Жалко, что люди летать не умеют. Правда, Ойген?
- Почему не умеют? Придумали уже крылья, и летать научились. Есть такие машины с крыльями. Самолетами их называют. Пилот сядет в кабину, включит мотор, а он как заревет… Пропеллер, как завертится и, полетел самолет...
Я чуть задумался, а потом продолжал:
- Только не возьмут меня в пилоты...
- Почему Ойген? Очень даже возьмут! Ты вон, какой умный и... красивый. Научишься летать и прилетишь сюда на таком красивом-красивом самолете. На таком сверкающем... А я буду тебя встречать...
- Нет, не возьмут, подумав, ответил я.- Вон Вилли с ребятами на войну не взяли. Не доверили страну нашу защищать от Гитлера. Да и малограмотный я. Сама знаешь, только два года в школу ходил...
        Мы сидели у пруда, под ветвями старой ивы. В середине августа было уже прохладно и я накинул на плечи девушки свой потрепанный пиджачок. Она была прекрасна. Христина сидела на пожухлой траве, поджав ноги и обхватив колени руками. Лица ее я не видел, а смотрел на волосы, на ее красивые волнистые волосы, которые переливались в лунном свете. Было так покойно, как будто и не было войны. То есть она была, но где-то далеко. Тогда казалось, что она никогда не коснется нас своей ужасной сутью, не стиснет смертельной хваткой.

* * *
        В один из пасмурных сентябрьских дней, мама, отчим и я ехали на телеге, сидя на мешках с пшеницей. Мама с отчимом о чем-то разговаривали, а я думал о Христине. Тут отчим сказал, обращаясь ко мне:
- Хорошо Ойген мы поработали в этом году! Почти двенадцать тонн зерна получили на трудодни! Успеть бы вывезти, со склада, до дождей. Вот только война эта... Но ничего. Даст бог скоро закончиться. Наша армия сильная... Часть зерна продадим, а на вырученные деньги, купим обновку Эльзе, а то уже пообносилась, и ...,- но он не договорил. Навстречу торопливо шла женщина.
- Добрый день Мария! Куда это ты так торопишься, как на пожар? Или боишься что мужик, пока тебя нет, натворит что-нибудь этакое?- и его некрасивое лицо скривилось в усмешке
- Тебе бы, рыжий, только смеяться,- с досадой сказала женщина.- Как ты с ним только живешь Эмма, уже столько лет? Я вот вам что скажу. Скоро мы все, наверное, плакать будем. Утром я была в конторе и, как раз в эту пору, человек из района приехал. Карл Христианович срочно пригласил председателя сельсовета, и они долго о чем-то разговаривали. Я кое-что слышала...
- Они что же и тебя на совещание позвали?- съехидничал Франц.
Мария серьезно отвечала:
- Ты не очень-то веселись. Они дверь второпях плохо прикрыли. Я мало что поняла, но мне кажется, что в Москве что-то недоброе задумали против нас, немцев,- и она пошла быстрым шагом дальше.
Мы с недоумением и тревогой смотрели друг на друга.
        Через неделю пришла война к нам. По селу ходили военные. Пришли они и в наш двор: один офицер, в фуражке с красным околышем и три солдата, в полинявших шинелях, с винтовками за спиной. С ними был председатель коммуны Карл Христианович. Офицер, достав из кармана бумагу с печатью, сказал:
- Вот у меня решение правительства от двадцать восьмого августа (5). Приказано выселять вас отсюда. Война сюда идет, а среди вас есть неблагонадежный элемент. Три дня вам сроку. Возьмите с собой продуктов немного, одежду и все. К субботе должны быть готовы.
Я с недоумением и растерянностью уставился на офицера, а потом посмотрел на Вайса. Он опустил глаза. Мы застыли в оцепенении, а военные ушли в другой двор. Отчим нерешительно спросил:
- О чем это он, товарищ Вайс? Какие неблагонадежные элементы? Это мы, что ли, элементы? Что это значит? Не понимаю...
Председатель посмотрел на калитку, куда только что вышли военные и тихо ответил:
- Власти считают, что если придут фашисты, то мы перебежим на их сторону. Вот так! Родились здесь, страну поднимали и предателями оказались...
Он замолчал, постоял мгновение, а потом, медленно повернувшись, устало пошел к воротам.
      Люди были в растерянности от свалившегося горя и не могли хоть как-то
приготовиться к выселению. Да и как готовиться, что делать? Отчим два дня просидел в углу, возле печки. Он курил самокрутку за самокруткой, тупо уставившись в одну точку. Мама не знала, за что хвататься, что приготовить в дорогу, что брать, а что не брать. Хотя каждый понимал, что дом не погрузишь на бричку, да и власти много взять не позволят.
        От отчима, было мало толку и я позвал Вилли, чтобы он помог зарезать и освежевать поросенка. Мы быстро управились, а потом сидели под навесом коровника и разговаривали.
- Как думаешь,- спросил Вилли,- Куда нас направят? Это же столько людей, разом, надо везти! Где мы все поместимся?
- Не знаю Вилли, но куда направить, подальше от немцев, найдется. Страна большая. Говорят за Уралом леса бескрайние и людей почти нет. Ергазу
помнишь? Он тоже рассказывал, что казахская степь края не имеет, едешь-едешь и человека не встретишь.
В коровник прошла мама, а возвращаясь, остановилась возле нас на минутку и пошла в дом, повторяя как в полусне:
- Что будет? Что будет?
После ухода Вилли, я сидел в кухне, где мама, второпях, жарила мясо. Мы не разговаривали. Каждый думал об одном и том же. Атмосфера, в доме, была тягостная. Только Эльза бегала по дому и не понимала, почему взрослые так озабочены и печальны.

* * *
        Улица наша, последней была, на самом краю села. В субботу, после полудня, сюда подогнали десятка два подвод. Лошадьми правили чужие люди. Одна подвода остановилась между нашим домом и домом где жила семья Вилли
Кнауба, моего друга. По дворам пошли солдаты. Они отдали приказ грузиться и торопили людей. Улица наполнилась хаосом. Из дворов, второпях, выбегали люди, неся ящики, мешки, узлы. Они бросали все на подводы и бегом возвращались в свои дворы, чтобы успеть захватить с собой, по возможности больше добра. Некоторые солдаты, ругаясь и грозя оружием, заставляли сбрасывать с телег, на их взгляд, лишнее. Другие равнодушно взирали на происходящее. Между телег и суетящимися людьми ходили осиротевшие животные: коровы, козы, овцы, бегали собаки. Крики взрослых, плач детей, ругань солдат, звуки, издаваемые напуганными животными - все слилось в сплошной гул...
        Мы почти ничего не взяли с собой. Погрузили мешок муки, маленький бочонок мяса, залитого жиром, узлы с посудой и одеждой. Эльза давно сидела на телеге, а мы стояли рядом и смотрели, не отрываясь, на ворота, дом, пятнистую корову, которая бродила по двору. Я увидел вздрагивающую спину мамы и слезы выступили из моих глаз... Услышав сзади громкий крик, я обернулся и увидел, как солдаты сбрасывали с подводы тяжелые мешки. Офицер громко ругался:
- Ты бы, баба, еще амбар на телегу загрузила,...твою мать!
Женщина, из дома напротив, бегала вокруг телеги и пыталась забросить мешки назад. Чуть дальше, по улице, между телег, безучастно, бродил пастух Готфрид, с кнутом на плече. Он шел словно в тумане и басом, заунывно тянул:
- Солнце давно встало... Коровки хотят кушать... Солнце давно встало...
Семья Кнауб была большой, но собиралась недолго. Маленькие дети уже сидели рядом с Эльзой, Сестры-подростки стояли рядом с нами. Только бабушка Эрна, в который раз, носила из двора одни и те же узлы. Вилли сказал ей, что их не надо грузить и относил обратно, а она снова и снова тащила полуразвязавшиеся узлы, из которых вываливалась одежда и повторяла:
- Mein Hot! Mein Hot!... (6)
Родители Вилли стояли у ворот. Мать громко плакала, а отец что-то говорил ей.
Вдруг, как эхо, из дальнего конца улицы, прокатилась команда:
- Пошел!... Пошел!... Пошел!...
На мгновение стало почти тихо, а затем, рыдания сотен людей, разорвали тишину. Подводы тронулись. Мать Вилли кричала, ухватившись за штакетник своего палисадника, а отец никак не мог разжать ее пальцев...
        Я почти потерял рассудок в эти минуты. Ноги сами понесли меня в дом. Из-за слез я почти ничего не видел. Как безумный я бросался из комнаты в комнату, спотыкаясь о разбросанные вещи. Оказавшись в комнате для гостей, я на мгновение замер, а затем бросился к столу и схватил фигурку пастушка. Тут же в комнату вбежала мама, а за ней два солдата. Я с ненавистью смотрел на военных, а мама кричала:
- Ойген, Ойген, что с тобой?! Пошли скорее! Нельзя так!
Она вывела меня на улицу. Наша подвода была уже далеко впереди...
        Выехав за село, мы остановились. Офицер, почти мальчишка, бегал от подводы к подводе и указывал хозяевам, какие вещи сбросить с телег. Но как только он уходил, люди возвращали пожитки на телеги. Отчаявшись довершить дело, он приказал солдатам сносить сброшенные вещи в кучу и охранять их. Когда дело было сделано, мы тронулись и все увидели, как запылала высоко наваленная куча из узлов, каждый из которых был частицей чей-то жизни, безвозвратно уходящей в прошлое...
        Подъехав к дороге на Палласовку, мы влились в огромный поток телег,
собравшихся со всего села. Около двух сотен подвод вытянулись в огромный караван. Люди ехали и шли пешком. Следом бежали мычащие коровы и собаки, которые протяжно скулили, словно чуяли расставание. Отовсюду был слышен плач. Ржали лошади и скрипели телеги. Я неотрывно смотрел назад, на удаляющееся село. Сначала, за коровниками скрылся наш дом. Затем, из-за пыли, поднимаемой ногами сотен людей и животных, не стало видно коровников и ивы у пруда. Только старая кирха долго виднелась над клубами пыли и словно провожала наш печальный караван в последний путь. Наконец и она скрылась за пригорком. Связь с прошлым оборвалась.

* * *
           Наша колонна двигалась медленно. Мы часто останавливались. Наконец, в воскресенье к полудню, в волнующемся мареве не по-осеннему горячего воздуха, стали видны окраинные постройки железнодорожной станции. На подъезде к ней наш караван еще раз остановился. Стояли около часа. Я пошел узнать причину остановки. Оказалось, что умер старик Готфрид, пастух, которого я помнил с раннего детства. У него никого не было из родных и, поэтому, похороны были недолгими. Да и офицерик поторапливал. Пастуха завернули в кусок мешковины и похоронили тут же, у степной дороги, в неглубокой яме, насыпав маленький холмик. Это была первая жертва нашего села из бесконечной череды жертв, принесенных на алтарь бесчеловечного режима.
        Через полчаса после похорон, колонна втянулась в поселок. Я здесь так ни разу и не был. Только память хранила рассказы дедушки о поездках в Палласовку. Поселок был большой и пыльный. Это как-то не вязалось с теми впечатлениями, что я сохранил из детства. Мы медленно тянулись по улицам, вдоль которых располагались неухоженные частные дома и обшарпанные бараки.
Кое-где стояли люди, группами и поодиночке. В мою память врезался образ старой женщины в светлом платочке, стоявшей у ограды дома. В одной руке она держала ведро, а другой лихорадочно крестилась. Наша процессия двигалась почти в полной тишине. Затем стали слышны свистки паровозов. Вскоре мы въехали на привокзальную площадь и остановились, сбившись в кучу. Раздалась команда:
- Разгружайсь!
Люди, кто лихорадочно, а кто вяло, как бы нехотя, стали снимать с повозок свой скарб. У нас закончилась вода и я сказал маме, что пойду, поищу, где можно ее набрать. Я взял небольшую кастрюлю и пошел. Эльза увязалась за мной. Кое-как протиснувшись через массу людей, мы с Эльзой вышли на простор, но путь дальше был закрыт солдатами, не пропустившими нас. Мы возвратились ни с чем. Телеги уже уехали. Люди сидели на своих узлах и мешках. Многие стояли рядом с тем немногим, что осталось от прошлого. Некоторые наскоро кушали. Мы шли мимо знакомых и незнакомых людей, погруженных в печаль.
       На площади нас держали часов пять. Никто не знал, что будет дальше.
Наконец, по команде, толпа двинулась в сторону вокзала. В него нас не пустили. Люди, по коридору из выстроившихся в цепь солдат, обогнула здание вокзала, и были скучены у железнодорожных путей. Здесь уже стоял состав из товарных вагонов грязно-зеленого цвета, вдоль которого тоже стояли солдаты. Это были обычные вагоны для перевозки различных грузов и скота. Какой то, стоящий рядом, мужчина с иронией произнес:
- С комфортом поедем! Вагоны первого класса  приготовили! Интересно, навоз хоть догадались выгрести?
Раздалась команда построиться. Люди, под грубые окрики солдат, кое-как вытянулись в колонну, вдоль вокзала. Началась перекличка, которая длилась около часа, под палящими лучами солнца. Потом началась погрузка. В каждый вагон напихивали битком, без всякого порядка. В этом хаосе, я попал в один вагон, а родители с Эльзой-в другой. Когда я взобрался вовнутрь, то после яркого дневного света, в сумраке вагона, почти ничего не видел. Я только чувствовал частое дыхание взволнованных людей и запах пота от разгоряченных и стиснутых тел. Не помню, сколько мы еще стояли. Кровь стучала в голове и страх одиночества, страх потерять родных, не давал мне покоя. Неожиданно тяжелые двери вагона были задвинуты. Стало совсем темно. Через некоторое время раздался паровозный гудок, состав дернулся и медленно, а затем все быстрее понес нас в неизвестность...
Глава шестая
Печальный маршрут
       Я лежу на верхней полке нар, наскоро сколоченных из свежеструганных досок, положив голову на узел с одеждой. Свет, проникающий из двух маленьких, зарешеченных окошек, скудно освещает внутренность помещения. Вагон покачивается, а колеса отбивают монотонную дробь: тук-тук, тук-тук, тук-тук... Глаза уже привыкли к сумраку. Я вижу взрослых и детей, сидящих и лежащих на нарах. Мне непонятно, утро сейчас или вечер и сколько я проспал. Хочется есть, но усталость, от перенесенных потрясений, смеживает веки и я снова засыпаю. Мне снится наш двор и старая яблоня, купающаяся в лучах щедрого солнца. Под ней я вижу фигуру дедушки. Я бегу к нему с криком:
- Папа!
Он поворачивает лицо, но это не дедушкино лицо, а безразличное лицо офицера, в фуражке с красным околышем. Он, оскалив в усмешке зубы, говорит писклявым голосом:
- А, неблагонадежный элемент, сам пришел?- и, приподнимаясь, пытается схватить меня руками с костлявыми пальцами...
Резкий толчок прервал мой кошмар. Это остановился поезд. Вдоль вагонов понеслась команда:
- Выходить по три человека, за водой и с отходами!
Открылась дверь нашего вагона и пожилой военный, ни к кому конкретно не обращаясь, повторил команду и пошел дальше, вдоль поезда. Я соскочил с нар и лихорадочно схватил небольшую флягу общего пользования. Только так я надеялся выйти наружу и отыскать своих родных. Когда я спрыгнул на землю, то дневной свет ослепил меня, и я зашатался, то ли от голода, то ли от
многочасового раскачивания в поезде. Немного оправившись, я хотел пойти вдоль состава и поискать мать, но солдат, стоявший в оцеплении, окликнул меня:
- Эй! Эй! Ты куда? Вода там!
Я  побрел в указанном направлении.
       Воду я отыскал сразу, по людям, столпившимся у колонки. Чуть в сторонке, я увидел понуро стоящего Вилли.  Я подошел и тронул его за плечо. Он вздрогнул, повернулся ко мне, и его хмурое лицо осветила неподдельная радость.
- Куда ты пропал! Вот уже второй день мы не знаем где ты!- почти закричал он.- Твоя мать места себе не находит!
Мы набрали воды и пошли к своему составу. Когда мы подошли к вагону, в котором были мои родные, то пожилой солдат остановил меня и грозно сказал:
- Ты не отсюда! Куда прешь?
Вилли стал лихорадочно объяснять и тут в темном проеме двери я увидел осунувшееся лицо матери. Она тоже увидела меня и закричала:
- Сыночек! Ойген! Мы думали, ты совсем пропал!
Она пыталась протиснуться сквозь людей, столпившихся у двери, но это ей никак не удавалось. Пожилой солдат, увидев эту сцену, смягчился и сказал:
- Пошли парень, отнесешь воду. Я провожу тебя.
Мы пришли к моему вагону, и я подал воду в проем двери. Несколько рук подхватили емкость. Мой сопровождающий обратился к нескладному юнцу с винтовкой в руках, стоящему у нашего вагона:
- Я этого парня забираю с собой. Там его родители.
- Не положено!- возразил прыщавый юнец,- Нужно к начальнику поезда...,- продолжал он.
- Перестань Петрухин!- оборвал его пожилой,- Не положено, не положено...К начальнику поезда...Люди ведь!