Мы были в пути уже больше трех недель. День сменялся ночью, а потом снова наступал день, а наша жизнь, казалось, застыла, в тесном мирке грязного, душного от пота и испражнений вагона. Иногда поезд подолгу стоял в глухих тупиках каких-то станций и перегонов, но для нас ничего не менялось. Неизвестность по-прежнему страшила нас, а будущее было призрачным. Люди, выполнив свои естественные потребности, лежали или сидели на нарах, безучастные ко всему. Только дети, своими голосами напоминали, что здесь еще теплится жизнь.
       Вилли и я лежали рядом и смотрели в маленькое окошко, на проплывающий мимо пейзаж. Вилли произнес:
- Местность сильно переменилась, с тех пор, как мы поехали...
Он с минуту помолчал, а потом продолжал:
- Ойген, ты заметил, степь не такая ровная, как у нас? Слева какие-то невысокие горы... И дома на станциях, какие-то не такие...
Лежащий рядом, пожилой мужчина, лицо которого было мне знакомо, но имени, которого я не знал, сказал:
- Это уже киргизская степь. Сегодня ночью, во время остановки, я слышал разговор солдат и понял, что поезд стоит в Оренбурге. Да... Большой город. Столица степи. Я бывал в Оренбурге до войны. А горы называют Уралом. Здесь только их отроги, а сами горы дальше, на север...
Он задумался, а потом продолжал:
- Большая страна, Нет ей края. Вон уже, сколько едем, а проехали только небольшую часть ее...
Он еще немного помолчал, а потом добавил:
- Неправильно это, что с нами так... Ну, ничего, разберутся, поймут ошибку...
        Был пасмурный день. Шел дождь со снегом. По ночам было очень холодно и люди одели на себя все, что имели. Некоторые сидели, накинув на плечи мешки и другие тряпки. Эльза сидела, прижавшись к маме. Мы с Вилли лежали, прижавшись спинами и укрывшись одной телогрейкой, которую мама чудом захватила. У Вилли не оказалось теплых вещей. Родители Вилли лежали на нарах напротив и, казалось, спали. Их малыши лежали рядом, а сестры-подростки над ними. Бабушка Эрна сидела чуть дальше, оперевшись плечом о стойку нар. Я обратил внимание, что ее голова, как-то неестественно подпрыгивает и слегка ударяется о стойку, в такт вздрагивающему, на стыках рельсов, вагону. Я толкнул Вилли локтем и, показав глазами на бабушку, спросил:
- Чего это она?
Вилли слез вниз и подошел к бабушке, а потом бросился к отцу, растолкал его и со страхом в голосе, быстро заговорил:
- Папа, бабушка не дышит! Я ее позвал и потрогал, а она не отвечает!
Дядя Йозеф, надрывно кашляя, поднялся, подошел к старухе, немного постоял, а затем, вернувшись к жене, сказал:
- Она умерла...
Мать Вилли громко заплакала, У Вилли тоже выступили слезы и он
отвернулся. Дядя Йозеф, мой отчим и еще какие-то люди, положили умершую в дальнем конце тесного прохода. Так она и лежала, до очередной станции, вздрагивая от толчков вагона, словно пытаясь подняться.
        Поезд остановился на небольшом полустанке. Дядя Йозеф стал стучать в дверь вагона. С улицы послышался раздраженный голос:
- Ну что там еще? Двери не велено открывать! Что у вас случилось?
Отец Вилли продолжал, молча бить кулаками в дверь. Наконец она поползла в сторону и в проеме показалась голова в ушанке.
- Что у вас такое? Почему шумите?- но голос внезапно осекся,  охранник произнес,- А...а,- и скрылся из виду.
Через несколько минут пришел офицер, с лицом, изъеденным оспой и приказал:                           
- Выносите, да поживее! Поезд не может ждать! Мрут тут не вовремя...
Дядя Йозеф и еще какой-то мужчина спрыгнули на землю, а другие люди подали им труп. Те легко подхватили сухое тело и стояли в нерешительности. Мама Вилли громко плакала и порывалась выпрыгнуть из вагона. Стоявший неподалеку красноармеец пригрозил ей винтовкой, а офицер вспылил:
- Ну чего замерли? Несите к станции!
Мужчины понесли и положили бабушку на перрон, не зная, что делать дальше. Паровоз подал гудок, вагоны дернулись и медленно двинулись. Офицер заорал:
- В вагон, быстрее, сволочи! В вагон!
Мужчины догнали свой вагон и влезли в него, а труп бабушки Эрны, так и остался лежать на перроне. Мама Вилли рыдала, а муж гладил ее по спине. Потом, с горечью в голосе, он сказал:
- Даже название станции не успел посмотреть...
Я, немного смутившись, сказал ему:
- Саракташ станция называется.
Он посмотрел в мою сторону ничего не видящими глазами.

* * *
          Бреды! Станция Бреды! - неслось эхо вдоль состава. Тяжелые двери, со скрипом, отодвинулись. Я и Вилли, с флягой в руках, готовы были спрыгнуть на землю и как обычно бежать быстрее за водой, чтобы не толкаться в очереди, но солдат крикнул, наставив на нас винтовку:
- Приказано никому не вылазить! Ждите!
Через несколько минут к вагону подошел начальник поезда, еще один офицер и несколько солдат. Офицер, по бумаге, стал зачитывать фамилии. Среди названных, была и наша. Начальник объявил:
- Кого назвали, выгружайсь с вещами!
Мы, ничего не понимая, взяв узлы и остатки продуктов, покинули вагон. Два солдата повели нас к вокзалу. Было холодно. Лежал, недавно выпавший, снег. Нас довели до большой группы, снятых с поезда людей, которые понуро стояли с узлами в руках. Заплакал ребенок и затих. Просвистел паровоз, который окутанный паром, прошел рядом с нами. И снова стало тихо. В сумерках я плохо различал лица людей. Заскрипел снег. Под конвоем, к нам подошла еще группа людей. Потом, от освещенной станции, подошли несколько гражданских и военных. Гражданский, в темном пальто, держал в руке фонарь. Из-за пазухи, он вытащил лист бумаги, осветил его и спросил:
- Миллеры здесь? Сколько вас?
Мы растерялись, потому, что не знали, под какой фамилией  у них мама. Отчим стал сбивчиво объяснять, но гражданский с нетерпением перебил:
- Вас должно быть четверо: Эмма, Ойген, Эльза и Франц. Все есть?
Отчим сказал, что его фамилия Швайнштайгер, а не Миллер и у Эльзы не Миллер, но гражданский опять не дал ему договорить.
- Это не важно. Вы одной семьей ехали. Вас четверо здесь числится... Да, и Швайн... штайн... штейгер... Фу, язык сломать можно! Где понабирали с такими фамилиями? В общем, и твоя здесь фамилия есть.
Он что-то пометил на своем листе и продолжал:
- Семьи Келлер и Шрайнер здесь?
Получив утвердительный ответ, он сказал:
- Вас решено поселить возле Джетыгары, в колхозе. Этот человек,- он показал на какого- то мужчину,- доставит вас туда. Остальные останутся здесь.
На третьем пути дернулся и поехал поезд. Это был наш поезд. Он увозил в неизвестность Вилли и других людей из нашей деревни. Увижу ли я их когда-нибудь? Я смотрел на красный фонарь последнего вагона, пока он не скрылся в ночи.
        Человек, который должен был доставить нас до места, подошел к нам и бодро сказал:
- Ну что, двинулись? Путь неблизкий. Добраться бы хоть к завтрашнему обеду,- и пошел.
Мы похватали наши пожитки и заторопились за ним. У черного здания пакгауза стоял гусеничный трактор. К нему были прицеплены большие сани, а к ним, сани поменьше, на которых стояла металлическая бочка. Когда мы подошли, мужчина произнес:
- Наш председатель, Захар Петрович, выделил двенадцать полушубков, на время пути, да я бросил в сани сена побольше, а то не довезти вас живыми. Нынче морозно, а ночью еще холоднее будет. Давайте полезайте, устраивайтесь...,- а потом добавил,- За что вас так?
Мы залезли в сани и расположились в них, тесно прижавшись, друг к другу и кое-как укрывшись полушубками. Сани хоть и были большими, но три семьи едва уместились в них. Через короткое время трактор взревел и мы поехали. Я лежал, сунув голову под полушубок, которым мы накрылись с Эльзой. Было очень холодно. Полушубок был мал для двоих и холодный воздух проникал то с одной, то с другой стороны. Эльза прижалась ко мне и дрожала всем телом. Тогда я стал
выдергивать пучки сена из-под нас и обкладываться им. Стало немного теплее. Мы лежали и слушали монотонный гул трактора и скрип полозьев. Я задремал, но вскоре проснулся, Порыв степного ветра завернул край полушубка, раскрыв нас. Я поправил полушубок и стал смотреть в ночь. Над нами было бездонное небо, усыпанное крупными звездами. Почти полная луна необычно ярко освещала равнину. Куда не посмотришь, везде заснеженная, отливающая холодной голубизной степь. Зачарованный необычным зрелищем, я не сразу заметил, что ресницы, брови и едва пробивающиеся усы- все покрылось инеем, а щеки горели от мороза. Я опять спрятал голову под полушубок, да так и пролежал до восхода, не сомкнув глаз.
        Когда поднялось оранжевое, холодное солнце, трактор остановился. Из него выпрыгнул наш провожатый. Теперь, при дневном свете, я смог его рассмотреть. Это был коренастый мужчина, лет пятидесяти. Один рукав его телогрейки был заправлен за ремень. Мы уставились на пустой рукав, а он, заметив наши взгляды, сказал:
- Это еще с гражданской. Взрывом оторвало. Поэтому я здесь с вами вожусь, а не фашистов бью.
Он помолчал, а потом прикрикнул:
- Чего замерли? Вылазьте, ноги разомните и погрейтесь. Сейчас костерок разведем.
Он подошел к маленьким саням и достал из-под соломы несколько березовых чурок. Утоптав снег возле саней, с подветренной стороны, он положил на это место дрова. Затем, там же, достал черное помятое ведро, набрал из бочки немного солярки и вылил ее на дрова. Достав из кармана спички, он дал их парню моего возраста и сказал:
- Зажги, а то не с руки мне.
Запылал жаркий костер, от которого шло такое желанное тепло. Люди грелись около него и стоя ели, у кого, что осталось от долгого пути. Тракторист принес из кабины большой сверток и, развернув его, положил на снег у костра. В нем лежал большой кусок сала и полбуханки хлеба. Он ножом отрезал себе того и другого, а потом сказал:
- Ешьте вот, Чаем только не могу угостить.
Люди, с голодной поспешностью, набросились на давно забытую пищу. Пока мы ели, он носил ведром солярку и заливал в бак трактора, ловко орудуя одной рукой. Закончив работу, он распорядился:
- Все! Немного погрелись и ладно. Дальше ехать надо, Залазьте в сани. Еще верст семь осталось. Часа через два будем на месте.
        Ближе к полудню, сани пошли под уклон. Я посмотрел вперед и, невдалеке, увидел крыши поселка. Когда мы подъехали ближе, то потянуло дымком. В те минуты, это был такой желанный и почти забытый запах уютного человеческого жилья. Довольно долго мы ехали по поселку, вытянувшемуся вдоль степной речушки. Наконец трактор остановился возле небольшого кирпичного здания. Наш провожатый ушел в дом, а мы, вылезшие из саней, стояли и осматривались. Отчим сказал, обращаясь ко мне:
- Поселок большой. Наверное, побольше, нашего будет...
Дома здесь интересные, как будто из глины и крыши не железом покрыты...
- Да, деревянных домов  не видно, все из глины и деревьев мало,- ответил я.
Наш разговор был прерван. К нам лихо подъехали сани, в которые была впряжена одна лошадь. От нее валил пар. В санях стоял маленький человек в огромной, почти до земли, шубе и лисьей шапке. Он весело смотрел на нас черными узкими глазами. Бросив вожжи и спрыгнув на землю, он громко обратился к нам:
- Хорошая день! Много снег! Аксакал говорят еще много будет! Хорошая лето будет! Урожай хорошая будет!
Мы, молча, стояли и смотрели на него. Он все улыбался и продолжал:
- Моя Каирбек зовут. Женка мой, старуха Айнаш. Моя дом вон там...,- он показал кнутом на вросшее в землю строение. Из нас по-русски сносно говорил мой отчим. Научился, когда в плену был, в первую войну. Он сказал, что нас, неизвестно почему, выселили из родных мест                                                                                                                    и привезли сюда. Каирбек залез на сани и, по-прежнему улыбаясь, сказал:
- Ничего, все хорошая будет. Моя ехала нужно,- и, стеганув лошадь, умчался.
        На крыльцо здания, возле которого мы стояли, спешно вышел наш провожатый и крикнул:
- Заходите все в контору! Захар Петрович вас ждет!
Мы вошли. Здесь было жарко натоплено. Тепло ласково обволакивало намерзшиеся тела. Помещение было небольшим. В углу, у печи, лежала вязанка дров. Пол был не окрашен, но ноги многих людей, приходивших сюда, отполировали его. На стене висел большой транспарант из красной ткани, на котором отчим прочел: " Товарищи колхозники! Ударным трудом встретим 24-ю годовщину Великого Октября! Все для фронта! Все для победы! " Тут из соседней комнаты вышел человек. Он остановился в нескольких шагах от сбившихся в углу людей и представился:
-Я председатель колхоза. Зовут меня Захар Петрович.  Теперь будем вместе работать, раз судьба так распорядилась. Полушубки прошу оставить здесь, на лавке. Завтра, у кладовщика, получите новые телогрейки, а то я, гляжу, вы совсем раздеты. Сейчас придут люди, к которым вас распределили на постой. Жилья лишнего у нас нет, так что придется потесниться. Из документа, который передал мне Игнат,- он кивнул на тракториста, стоявшего рядом с ним,- видно, что прибыли вы из Немецкой Поволжской Советской республики и что вас три семьи. Завтра взрослых жду здесь. Дадим вам работу, Детей определим в школу.
        Пока председатель говорил это, я с любопытством рассматривал его. Это был необычный человек. На вид ему было лет шестьдесят. Он был довольно высокого роста. На широких плечах сидела большая голова с гладко выбритой лысиной. Из-под густых бровей, строго, почти сурово, смотрели большие карие глаза. От левого глаза, к уху, шел глубокий шрам. Выцветшую гимнастерку, облегающую могучую грудь, перепоясывала портупея. На левой стороне груди висела какая-то награда. Стоял он на широко расставленных ногах, обутых в огромные валенки, словно врос в пол. Во всем: в его фигуре, жестах, отрывистой речи, чувствовались непоколебимая сила воли и большая физическая сила.
Глава седьмая
На новой Родине
       Поселили нас, вместе с семьей Шрайнер, в небольшой землянке, плоская крыша которой, едва поднималась над землей. Дом состоял из двух комнат и маленькой кухоньки. Дальнюю комнату, что побольше, занимали хозяева: тетка Валентина и дядька Федор. Это были пожилые люди, два сына которых были на фронте, а третий, пропал без вести еще в начале войны. Хозяйка работала на ферме, а ее муж был конюхом. Он часто приходил домой пьяным и ругал Гитлера. В меньшей комнате разместились две семьи, наша, и Шрайнер. Всего девять человек. Мебели не было никакой, да девять кроватей и не поместились бы здесь. Мы наносили соломы, настелили ее на земляной пол, вдоль противоположных стен, а сверху накрыли тряпками. Это были наши кровати. Посередине, мы натянули веревку, которую дали нам хозяева. Женщины, из кусков мешковины и другой ткани, сделали ширму, которая разделила комнату на две части. Было страшно тесно и неудобно оттого, что комната была проходной, и хозяева часто ходили через нее по домашним делам. Но мы, столько претерпевшие, были рады и такому своему углу.
       Однажды днем, когда взрослые были на работе, а Яша Шрайнер и я сидели на полу, не зная чем себя занять, в комнату громко постучали. Дверь открылась, из сеней ворвались клубы пара, а затем вошел человек в белом полушубке. Это был председатель. Он остановился у порога, нагнув голову, чтобы не удариться о потолок. Затем он начал говорить. Мы с Яшкой почти ничего не знали по-русски, не понимали, чего от нас хотят и слушали его отрывистую речь с широко открытыми глазами. Наконец, председатель сообразил, что мы не понимаем его, махнул с досады рукой и ушел. Когда пришла мама, то сказала, что мне нужно идти работать на пекарню, а Яшка пойдет истопником в школу.
       Каждое утро, когда на улице еще темно, я тороплюсь на конюшню, которая расположена недалеко от нашего дома. Я иду по узкой тропинке, протоптанной среди высоких сугробов. Мороз щиплет мне нос и щеки, пробирается под полы ветхой фуфайки. В конюшне дядька Федор выдает мне лошадь с седой челкой и впалыми боками. Ее зовут Рыжуха. Я запрягаю ее в небольшие сани, и мы двигаем. До пекарни ехать почти через весь поселок. К восьми часам мы уже на месте. Я бросаю, лошади клок сена из саней и вхожу в пекарню.
        Здесь уже вовсю кипит работа. Дядя Матвей, подняв на лоб очки,
проверяет готовность подошедшего теста. Неподалеку, на обширном столе, две пожилые женщины режут тесто и укладывают в формы. В пекарне жарко и стоит кислый запах. Увидев меня, пекарь, как обычно, говорит:
- Явился парень? Раздевайся, завтракать будем.
Я сбрасываю телогрейку и сажусь за маленький столик в углу. Сюда же подсаживаются и женщины. Пекарь приносит несколько, только, что сжаренных в масле лепешек. От них исходит жар. Я ем вкусную лепешку, обжигаясь второпях. Потом дядя Матвей подвигает ко мне жестяную кружку со сладким чаем. Быстро покушав, каждый принимается за свои обязанности. Я, как обычно, должен привезти муки с колхозного склада, потом воды, в деревянном бочонке, из проруби. После обеда я буду развозить свежий хлеб: на ферму, в школу и в сельский магазин. В конце рабочего дня пекарь, как всегда, даст с собой буханку хлеба завернутого в кусок льняной ткани и скажет:
- Ты парень не говори никому. Не положено это.
Я только киваю в ответ, поскольку еще не решаюсь много говорить по-русски, хотя понимаю уже почти все. Эта булка хлеба была хорошим довеском в наш скудный рацион. Мне эта работа нравится. Здесь я сыт и относятся ко мне по-человечески.
         Уже вечер. Я сдал Рыжуху на конюшню и тороплюсь домой, неся за пазухой еще теплый хлеб. Недалеко от дома, меня встречает радостным лаем, пес Мишка. Я глажу его, обметаю с валенок снег, открываю двери сеней и слышу громкий голос хозяина, но ничего не могу разобрать. Войдя в комнату, я вижу маму, стоящую в растерянности, Эльзу и  детей Шрайнеров, забившихся в угол. В проеме двери стоит пьяный дядька Федор и почти кричит:
- Дали вашему брату под Москвой! Пнули вас под зад, фашисты проклятые!...
Он еще что-то пытается сказать, но тетка Валентина затащила его в свою комнату. Оттуда мы слышим ее голос:
- Ты что налетел на людей? Они что ли с Гитлером пришли к нам? Они что ли убили нашего Васю?
Потом послышалось ее всхлипывание и невнятное бормотание дядьки Федора. Мама шепотом сказала мне:
- Сегодня на работе было собрание. Председатель объявил, что фашисты разбиты под Москвой и отогнали их. Неужели война скоро закончится? Может нас в скорости домой вернут?

* * *
          Однажды, приехав на пекарню, я не застал дядю Матвея, а увидел старого Келлера, хлопочущего возле теста. Увидев меня, он сказал:
- Теперь я буду работать здесь. Матвея забрали на войну. Будем работать с тобой... Ты только не воруй...
Он не успел договорить, а я, с юношеской запальчивостью, отвечал:
- Я никогда не ворую! Разве я вор?
Пекарь, улыбнувшись, прервал меня:
- Ладно, ладно Ойген, Это я так, на всякий случай...
       На моей работе все было хорошо. Келлер был из нашего поселка. Он жалел меня и подкармливал. Когда я приносил домой булку хлеба, отчим, с тоской в глазах, отворачивался к стене. Он понимал, что теперь я его кормлю и, наверное, жалел о прошлом.
       В один из дней, перед Новым годом, дядя Гайнрих, дождавшись, когда все работники уйдут, протянул мне холщевый мешочек и сказал:
- На, вот, пусть Эмма, на Рождество пирог спечет. Не много муки, но на пирог хватит.
- Спасибо вам дядя Гайнрих,- сказал я, думая как обрадуется мама и, представляя, как мы будем есть пирог на Рождество.
Придя домой, я оставил мешочек в темных сенях, а сам вошел. Увидев, что никого из посторонних нет, я с гордостью произнес:
- А я рождественский подарок принес!
- Какой подарок? Покажи подарок!- закричала Эльза.
Я занес драгоценный мешочек и сказал:
- Вот, дядя Гайнрих дал. Он сказал, чтобы на Рождество пирог спекли.
- Пирог спечем! Пирог мама спечет! Подарок от Ойгена! - радовалась Эльза. А мама стояла растерянная, не веря в такое счастье, а потом быстро прошла в угол и спрятала муку под ворох тряпья.
        То Рождество я запомнил на всю жизнь. Мы с Яшкой, сидели на полу и никак не могли придумать, что приспособить вместо елки. С улицы вошел дядька Федор и заметив нашу озабоченность, спросил:
- Чего носы повесили? Новый год скоро, а вы угрюмые какие-то... Конечно война..., не мать родна... Ну, ничего, расплатятся с ними... И за Васька моего будет им расплата...
Он задумался, а потом словно встрепенулся:
- Я вот чего надумал. Какой праздник без елки? Совсем никакой! А где ее взять? В хорошие годы на редкость была, в степи нашей. Только в школу издалека привозили... Ну, в общем, спилил я развесистую ветку с тополя, что за землянкой стоит. Вам может и не к чему уже елка, а младшим, хоть и такая, а все радость...
Он еще немного помолчал и извиняющимся голосом произнес:
-Ты Женька извини за то... Ну, когда я пьяный был. Не со зла я... Ну ладненько! Я елку придумал, а вам придумывать, как ее нарядить. Пойду, установлю ее во дворе.
Мы вышли вслед за дядькой Федором и втроем устанавливали импровизированную елку. Дядька Федор выкопал в снегу ямку, а мы, с Яшкой, опустили в нее толстую ветку с раскидистыми ветвями и поддерживали, пока дядька подсыпал снег и утрамбовывал его. Потом, для устойчивости, мы обложили ветку аккуратными снежными глыбами, которые вырезали лопатой в соседнем сугробе из слежавшегося снега.
       Когда со школы пришли Эльза и девочки Шрайнеров, то увидев наше сооружение, они очень обрадовались и стали придумывать, как его украсить. Выпросив у матерей цветные лоскутки, девочки навязали на ветки разноцветных бантиков. Из кусочков бумаги и картона навырезывали разных фигурок. Отец Шрайнеров, выпилил из куска фанеры, звезду. Жалко только, что мы так и не нашли, чем ее покрасить. Все равно, "елка" получилась замечательная! А рождественским вечером, мама угощала всех жильцов пирогом. Это был простой пирог из пресного теста, а сверху был тонкий слой творога, который дала тетка Валентина. А потом все вышли на улицу и смотрели, как девочки водят хоровод под звездным, словно в сказке, небом...
         Вскоре после Рождества, мама нашла новое жилье. Мы переселились в пустующую ветх*ю землянку. Я подремонтировал ее с помощью старика Каирбека. Отчим не мог мне помочь. Он сильно болел.
         Наша жизнь в поселке, затерянном в казахской степи, понемногу наладилась, если так можно сказать о военных годах. Работа хоть и была трудной, особенно у взрослых, но давала минимальные средства к существованию. Люди старались, отдавали все силы на нужды войны. Все были привычными к тяжелому крестьянскому труду. Мы думали, что все страшное, случившееся с советскими немцами, уже позади. Мы мечтали о том времени, когда закончится война, и мы возвратимся к родным очагам.
        В конце февраля наступили оттепели. В один из дней, пекарь отпустил меня раньше, и я бодро иду домой, чувствуя за пазухой, тепло свежего хлеба. Сегодня солнце светит, не по-зимнему, щедро. Его яркий свет слепит глаза. В затишках, где не гуляет степной ветер, с крыш свисают перламутровые сосульки, переливающиеся в лучах солнца. Я остановился возле какого-то сараюшки и стал наблюдать, как на кончике сосульки, незаметно, набухает капелька воды...
- А чего это ты Ойген здесь стоишь?- неожиданно услышал я голос Эльзы.
Я обернулся и увидел сестру с подружкой, которую звали Нюрка, выглядывающих  из-за угла соседнего дома.
- У него, наверное, свидание здесь. Клавка, из шестого класса, говорила, что напишет Женьке записку. Влюбилась она в него,- вставляет Нюрка.
Я, давясь от внутреннего смеха, серьезно отвечаю:
- Да, я жду Клаву. В записке она звала пойти с ней читать сказки.
- Фу, сказки! А я думала, она замуж за тебя хочет выйти,- разочарованно подытоживает Нюрка и говорит Эльзе,- Побежали в школу, а то на кружок опоздаем. Ирина Степановна сердиться будет.
Девочки скрываются за углом, а я, улыбаясь, спешу домой.