В марте нашу бригаду сняли с работ в каменоломне. Дали неделю отдохнуть и, опять, на работу. Нас вернули на стройку в город. Мы думали что будем снова работать на строительной площадке, где уже работали до этого. Это нас радовало потому, что работа там была легче. Но вышло по-другому. Нас повели в другую часть огромного города. Здесь тоже была большая стройка. По площадке, как муравьи по муравейнику, сновали сотни людей и медленно, переваливаясь на ухабах, словно жуки, двигались гусеничные трактора и другие механизмы. Слева, на опушке леса, высилась громадная металлическая башня. На ней огромными буквами было написано: " Сдадим Родине коксохим точно в срок! " Нас направили на  рытье котлованов под фундаменты. Дневная норма была фантастической! Мы работали исключительно ломами и лопатами, в группах, по шесть человек. За день мы должны были вырыть огромную яму размером четыре на четыре метра и четыре в глубину. Было очень трудно, но мы делали норму.
     Нами по-прежнему " руководил" Адам Яковлевич, а на самом деле, измывался над нами, во всю используя права начальника, но забывая об обязанностях. Но самое страшное было в том, что он попросту обирал нас, пользуясь нашей безграмотностью, наивностью и беззащитностью. Как мы случайно узнали, каждому из нас, ежемесячно, полагалась чисто условная сумма в триста рублей. На эти деньги, тогда, можно было купить буханку хлеба. Это конечно ничто, но бессовестность крымца, его бесчеловечность, вызвали негодование и взрыв возмущения, в нашей бригаде. Этот случай, был каплей, переполнившей чашу нашего терпения. На следующий день мы, выйдя за ворота, не пошли работать, а
сели на землю у ограды лагеря. Ни грозные окрики конвоиров, ни удары прикладами, ничего не могло сдвинуть нас с места. Мы понимали, что мы букашки и начальнику лагеря ничего не стоит раздавить, уничтожить три десятка каких-то там " немцев- предателей".  Но мы были настолько обессилены физически и опустошены морально, что нам было все равно, оставят ли нас в живых или закопают в траншею за лагерем. Мы хотели одного, чтобы убрали ненавистного бригадира.
     Близился вечер. С работы, колонна за колонной, возвращались заключенные, а нам ничего не делали, только лишили вечерней похлебки. На следующий день мы снова уселись за оградой. Приходил замначальника лагеря и угрожал нам, но мы угрюмо молчали. Наш молчаливый протест был красноречивее любых слов. После полудня, нас вывел из оцепенения, бодрый окрик:
- Ну, ребятки, завтра пойдем работать?
Голос показался мне знакомым. Я всмотрелся в лицо подошедшего человека и слезы потекли из моих глаз. Это был дядька Райф из нашего поселка, порядочный и добрый человек. Надежда вновь вселилась в наши сердца.
     Позже мы узнали, что в эти дни начальник лагеря отсутствовал, а оставшееся начальство не решилось, взяв ответственность на себя, расправиться с нами.
Примерно через месяц, после происшедшего, нас снова перевели на другую работу. Теперь мы работали на возведении кирпичных стен, подсобниками у каменщиков. Каменщиками были немцы, плененные под Сталинградом. Какая была разница, между теми, чужими немцами и нашими, советскими!  Пришельцы все были, как на подбор: рослые, сытые, хорошо одетые! В плену им было лучше, чем нам у себя дома! Мы представляли жалкое зрелище. Все были измождены и клочья тряпья, кое-как, прикрывали нас.
     Я работал в паре с Генрихом. Это был высокий, упитанный человек, с темной шевелюрой редеющих волос. Он был хорошим специалистом- каменщиком. Работа шла споро. Я подносил кирпич, раствор и едва поспевал за ним. Он работал быстро. Каждый его взмах мастерком был отточен годами и опытом. Бывали минуты, когда я не успевал доставлять материалы. Тогда он садился на край лесов, свесив ноги, или прислонялся к стене. Затем, из грязной, но добротной телогрейки, доставал деревянную коробочку- табакерку и снимал крышку. Там были табак и стопка аккуратно разорванных листочков газеты. Толстыми пальцами он сворачивал козью ножку и, не спеша, глубоко вдыхая дым, курил. Я, принеся кирпич или раствор, стоял по одаль и с жадностью смотрел как он курит. Иногда, уловив мой взгляд, он, не докурив, бросал самокрутку на деревянный настил и уходил попить воды или переброситься парой слов с земляками. Я, борясь со стыдом, брал окурок и делал три- четыре затяжки.
     К концу четырнадцатичасовой смены ныли спина, ноги и руки, но эта работа не шла, ни в какое сравнение с каторжным трудом в каменоломне. Труд тысяч людей растил стены объекта не по дням, а по часам. В короткие минуты отдыха, с высоты, я смотрел на людской муравейник и думал: «Чего только не может сделать человек своим упорным трудом! А мог бы сделать еще больше, в человеческих условиях и не под дулами автоматов. Настанет ли время, когда труд будет не изматывать тело и душу, а доставлять радость?».
     Во время перерыва на так называемый обед, мы спускались вниз. Топот тысяч ног оглашал стройку. Внизу ждал обед, но не нас... Их кормили хорошо: суп, запеканка и сладкий чай. Немцы оттуда, садились тесными группками. Они ели, не спеша и о чем-то говорили. Иногда хохот разрывал тишину, вознаграждая автора очередной грубой мужской шутки. Мы сидели и старались не смотреть, как они едят, но голова сама поворачивалась в сторону, откуда слышался звонкий
стук ложек о жестяные миски. Рядом со мной сидел Йозеф. Это был парень, ладно сложенный, коренастый, с круглым лицом, крепкой, хотя и исхудавшей шеей. Из-под густых, темных бровей, на мир смотрели голубые, по- детски наивные глаза. Взглянув на меня, он сказал шепотом:
- Видел, как их кормят? Мне иногда кажется, что мы пленные фашисты, а они тут родились. Ты можешь мне объяснить Ойген, почему так?
Я ничего не стал ему говорить, да он и не понял бы. Мои объяснения не нашли бы отклика в его простой и светлой душе.
     Получасовой перерыв подходил к концу, а как хотелось, чтобы этот покой был бесконечным. Немцы из Германии уже закончили кушать. Кое-кто не доел сытную пищу и выплескивал остатки на землю. Когда они отошли, несколько моих товарищей по несчастью, бросились на землю и стали собирать кусочки картошки и мяса в грязи. Это жуткое зрелище повторялось изо дня в день. Не все могли преодолеть искушение. Доведенные голодом до отчаяния, несчастные люди, в жестоких условиях лагеря, почти потеряли человеческий облик. Особенно мне запомнился паренек лет восемнадцати. Ежедневно поедая объедки, он жадно запихивал их в рот, смотрел, улыбаясь на тех немцев и говорил:
- Спасибо братики. Сегодня вы больше мне оставили...
Те, кто брезгливо, кто с жалостью, а кто с улыбкой смотрели на низость
человеческого падения. И только один из них, по имени Ганс, каждый день, с ненавистью говорил одно и то же:
- Russische Schweine...
     В один из теплых вечеров, в конце апреля, когда мы только выхлебали вечернюю похлебку, в барак вошел наш бригадир, дядя Эдик Райф и крикнул с порога:
- Ребятки из седьмой бригады, идите, расписывайтесь!
Мы столпились у дощатого стола, стоящего возле входа. Кто-то спросил:
- За что расписываться, дядя Эдуард?
Бригадир ответил:
- За деньги. По триста рублей вам. Зарплата за месяц.
После того, как все получили, он подбодрил нас:
- Ничего ребятки, все когда-нибудь кончается. Все хорошо будет. Будет питание. Все будет и деньги, впредь, будут.
      Вскоре пришла долгожданная радость - закончилась война. Об этом мы узнали десятого мая. Как сейчас помню, моросил мелкий дождь. Мы стояли на плацу, во время развода на работы.
- Чего это он?- спросил меня сосед по строю, толкнув локтем в бок.
Я, не поняв, вопросительно уставился на него. Он, кивком головы и глазами, указал куда-то вперед. Я посмотрел и увидел, что к офицерам, стоящим перед строем, подходит начальник лагеря со свитой. Пока он грузно вскарабкивался на дощатый помост, сосед слева прошептал:
- Что он еще придумал, боров этот? Что ему от нас нужно? Давненько он не показывался.
Водрузив свое круглое, как шар, тело на помост, начальник закричал:
- Граждане трудармейцы! Страшная война закончилась! Позавчера, в Берлине, фашисты подписали безоговорочную капитуляцию!...
Над плацем прокатился то ли стон, то ли вздох облегчения. А начальник продолжал:
- Враг уничтожен! Сегодня большой праздник! Вся страна ликует! Работы сегодня
не будет! Но у вас есть другая работа! Ломайте ограду и вышки!...
Что тут началось! Это трудно передать словами! Многие бросились обниматься.
Другие бросали вверх свои головные уборы. Третьи, как сумасшедшие, кричали: " Ура! " Офицеры салютовали из пистолетов... Я стоял, как в тумане. Мой разум отказывался верить в такое счастье. В голове крутились отрывки мыслей:
«Эльза.... Мама... Скоро домой... Остался жив... Нет, все это неправда!... Мама ждет...».
Из полусознательного состояния меня вывел Рудольф:
- Ойген, ты чего? Смотри что творится! Побежали ограду ломать!
Он, схватив меня за руку, увлек за собой.
Вокруг действительно творилось невообразимое! Люди носились, как угорелые. Над лагерем cтоял невообразимый шум от людского гомона и треска ломаемого дерева. Навстречу, к центру плаца, люди тащили обломки бревен и досок, волочили многометровые куски колючей проволоки...
     Мы подбежали к ограде, внутренний периметр которой, уже был частично разобран. Я, лопатой, яростно стал рубить колючку, прикрепленную к столбу. Справа послышался треск ломаемого дерева, а затем раздался грохот. Я посмотрел туда и увидел клубы поднявшейся пыли в том месте, где минуту назад стояла сторожевая вышка. Слева, незнакомый старик, неистово орудовал киркой, стараясь раскрошить основание столба. Он кричал, сквозь слезы, почти истерично:
- Ломаем скотские загоны!... Не поддаешься?! Хочешь еще нашего пота с кровью? Нет, закончилось твое время!
Он устало поставил кирку на землю, держа ее за черенок, утер ладонью слезы, стер со лба пот и, с новой неистовостью принялся за дело.
     За какие-то два часа, были сломаны все преграды. Обломки были свалены в центре плаца. Но оживление не улеглось. Возбужденные люди были окрылены надеждой, что вот-вот их распустят по домам. Вечером этого дня я лежал на нарах и думал о том, что многие тысячи людей не дожили до светлого дня. Давно нет моих односельчан Яши Шрайнера и Феди Келлера. Недавно погиб мой друг Эрих. Его раздавила, рухнувшая металлическая балка перекрытия. Из старых знакомых, с кем мы прибыли на эту бойню, остался только Рудольф Майер. Он лежал рядом со мной и тоже о чем-то думал. Я тихо окликнул его, но он не услышал. Наверное, мысли его были далеко отсюда, в Казахстане, где остались его родители или на Кавказе, где они жили до высылки. Я еще раз позвал его и он ответил:
- Я слышу Ойген, что ты меня зовешь, но не хотелось возвращаться оттуда...
- Откуда?- спрашиваю я.
- С Кавказа... Знаешь, мне казалось, почти наяву, что я во дворе нашего дома. Виноградная лоза, с налитыми гроздями взобралась на навес, что над крыльцом. Старая шелковица озарена солнцем, а вдали, поднимаясь над крышей летнего домика, сияют снежные вершины гор... На крыльцо выходит мама, а следом мой младший братишка. Они о чем-то говорят и смеются. Тут ты прервал мои воспоминания.
Я слушал его и уже не помнил, что о чем-то хотел сказать ему.
     После Победы, отношение властей к нам, смягчилось. Нас стали лучше кормить. Уже не держали за запорами и не водили под конвоем. Утром посчитают нас и все. Бригадир предупреждает после работы, чтобы к построению на работу, все были на месте. Старик Райф часто наставлял нас, чтобы мы не наделали глупостей, и кто-нибудь не вздумал бежать. Мы и сами понимали, что это безнадежно. Да и куда идти? За тысячи километров к родным? Это глупо. Без паспорта, без денег, без еды... Хотя, в условиях массового отлива
эвакуированных, к родным очагам, и хаоса на дорогах, была призрачная надежда
затеряться, но никто из тех, кого я знал, не рискнул. Мало того, я не припомню, чтобы этот вопрос обсуждался в нашей среде. Мы были законопослушными гражданами, воспитанными системой. Каждый из нас жил мыслью о том, что окончание войны заставит власти освободить нас. Каждый вечер мы засыпали с мыслью, что утром войдет дядя Эдуард и с порога крикнет:
- Собирайтесь ребятки! Хорошо поработали и по домам пора!
     Я уже несколько месяцев собирал получаемые деньги. Были у меня, в то время, ватные брюки. Я прятал деньги в них. Засовывая очередную получку в ватный подклад, я мечтал, что приобрету одежду кое-какую, обувку, маме подарок куплю и Эльзе. Ярким летним днем открою скрипучую дверь нашей хибарки и крикну:
- Мамочка, принимай гостя! Я вернулся!
Но день шел за днем, неделя за неделей, а нас не отпускали. Миновала осень. Рано, в середине октября, выпал первый снег. Ничего в нашей судьбе не менялось. Работали мы там же, на коксохиме. Правда, теперь было неизмеримо легче, чем прежде. Мы, понемногу, оправлялись от перенесенных физических и моральных мук. Стала значительно большей степень нашей свободы. Мы могли, после работы, ходить в город, в лес, куда угодно, но... к утренней проверке, должны были быть в наличии. Система крепко держала нас своей цепкой хваткой, опутав словно паутиной, своими невидимыми нитями насилия, которые мы ощущали каждое мгновение. Она играла нами, как кошка мышью и была вольна, в любой момент, сомкнуть стальные объятия.
     Несмотря ни на что, жизнь брала свое. Мы были молоды и быстро восстанавливали свои силы. Постепенно человеческий облик возвращался к нам. Теперь мы были сносно одеты и сыты. Некоторые из нас обзавелись подругами и женами, из вольнонаемных работниц, местных девушек- горожанок и вдов. Я тоже имел несколько знакомых девчат, но, ни с одной из них не пошел на установление серьезных отношений. Светлый образ Христины я пронес через эти страшные годы и не терял надежды, что она жива и я, когда-нибудь, встречу ее.