С утра у ханского дома выстроился целый конный эскадрон, а рядом верблюжий отряд джигитов-наездников и сразу же начались конные, а потом верблюжьи скачки, представлявшие для новоселов большой интерес.
К приходу поселенцев первый тур конно-верблюжьих скачек был окончен. Гости и хозяева переместились к прямоугольному загону в две десятины, обнесенному с четырех сторон земляным валом с канавой, по гребням которого разместились гости. С торцевой стороны, на широкой возвышенности, устланной пологом и кошмой, поверх покрытым огромным персидским ковром с ярко-светлой окраской, на груде подушек в окружении именитых гостей и семьи восседал разодетый в парчу хан. Перед ханом по левую и правую стороны на высоких, гладко обтесанных столбах были закреплены крестовины с развешанными на них призами: национальными костюмами, сапогами, женскими украшениями, охотничьими ружьями, конской сбруей, волчьими капканами, а промеж столбов, в центре, стоял пустой огромный чугунный котел, вблизи которого сидел хан. Прибывшие поселенцы во главе с Романом низко, до пояса, поклонились хану. Хан что-то хмуро и тихо сказал окружавшей его свите, потом кивнул головой иг указав рукой, предложил присесть на гребень у канавы, продолжая слушать речь старшего затейника об условиях спортивных игр, установленных самим ханом.
— Ну и хан, жирный як кабан, то и дывысь шо опоросытся,— цедил сквозь зубы Панченко Петро, по прозвищу Лымарь.
После вручения призов победителям первого тура конно-верблюжьих скачек ведущий перечислил ценности на столбах, объявил, что каждый, не сумевший снять со столба приз, обязан принести от мечети ведро приготовленной болтушки и вылить ее в котел, стоявший перед ханом, затем любитель мог повторить свою попытку достать приз со столба. Желающих образовалась очередь. Но цели достигнуть удавалось очень редким; большинство, не добравшись до приза, под общий хохот и улюлюканье болельщиков срывались вниз на свежескошенную траву, прикрытую кошмой, и тут же хватали пустое ведро, бежали за болтушкой,
Когда котел был наполнен болтушкой из отрубей и настоянной махорки, к нему подошел сам хан и утопил в жиже один десятирублевый и пять рублевых золотых империалов. Задача заключалась в том, чтобы без помощи рук извлечь утопленные монеты, переходившие в собственность доставшего. Желающие снова выстроились в очередь вдоль гребня.
Первым испытал счастье огромного роста мужчина с приплюснутым носом. Широко расставив ноги, придерживаясь руками за борта котла, он всей грудью погрузился в жижу, долго, мучительно, без дыхания бодался в ней головой, словно боров в корыте, в поисках золотого тельца, а когда выпрямился, под свист и дружный хохот болельщиков, стал шарить вокруг себя, ища ведра с водой, чтобы промыть глаза, и, не найдя их, под общий смех бежал к Торгуну. Особенно заразительно хохотал сам хан, катаясь на ворохе подушек.
— Скаженый хан, знущается с простолюда,— возмущаясь, шептал Роман Горюшко и не заметил, как из-за его спины отважно выскочил Петро Панченко, направился к котлу. Сбросив сорочку, он дважды наклонился над котлом и так же быстро, чуть ли не до самой пуповины, погрузился в жижу отрубей с махоркой.
Головой, как щупом, он отыскал опустившиеся на дно монеты, ловко сдвинул их лбом к стенке котла, и затем под бурю аплодисментов и крики удивленных вынул и показал золотую десятирублевую монету в зубах...
— Це не Петро, а дьявол,— со смехом произнес Горюшко.
После на редкость вкусного и сытного бешбармака Горюшко со своей свитой подошел к кибитке отблаго¬дарить хана за гостеприимство и угощение.
— А кто же из вас вытащил империал? — спросил хан.
— А вот он,— представил Горюшко Петра.
— Молодец, ловкий! Вот если ты еще переплывешь Торгуй с тремя баранами и повеселишь этим моих гостей, сейчас же велю подарить тебе самых лучших баранов. Сумеешь?
— Побый менэ бог, переплыву! Тико ежли можно, подаруйте ярочек для приплоду.
— Откажись, сатанюка! — встревожился Живолуп.
Самый крупный баран и две овцы были тут же доставлены на берег Торгуна, и вся толпа гостей во главе с ханом хлынула к реке посмотреть на диво.
— Треба бычевку,— попросил Петро.
— Никакого аркана хан не велел давать,— ответил затейник.
Почесал Панченко затылок. Снял штаны, связал ноги барану, посмотрел на любопытных, бессовестно снял подштанники, разорвал каждую штанину вдоль, обвязал шеи овец, просунул голову между ног связанного барана, взвалив его на спину, взял пояс подштанников себе в зубы, а овец под мышки и двинулся в воду. Зайдя на глубину, овцы, ведомые зубами за поводки, поплыли сами и, к общему удивлению ханской свиты, оказались на другом берегу.
*    *    *
Год за годом, один за другим, пролетало безвозвратное время. И чем ближе приближался конец жизненного пути, тем чаще и чаще погружался Роман Горюшко в размышления о сложности пройденного пути:
«Отмеряя одну за другой версты вдоль степного Торгуна в поиске земли и укрытия от дворянско-помещичьего произвола, разве мог я тогда предполагать, что в основанную мною Савинку приедет еще не одна партия новых поселенцев: из Харьковской, Полтавской, Черниговской и других губерний, что основание Савинки положит начало для массового бегства сюда, в поисках спасения и передышки от преследований и притеснений, обездоленных и прочих беглых странников. А вслед за ними, почуяв наживу, сюда же, как из прорвы, потекут разного рода дельцы, алчные предприниматели с туго набитыми кошельками, чтобы захватить, скупить и перекупить лучшие земли, дешевые руки и под натиском денег построить собственное благополучие...
Как могло случиться такое, что к закату моей жизни Савинка, выросшая до двадцати тысяч душ, превратившая степную пустыню в край крупного зернопроизводства с собственной мукомольной промышленностью, оказалась разделенной на Городовку, Кырыковку, Голопузовку, Кундаровку и Заречье, оказались с многими тысячами разоренных, окончательно обнищавших батраков, стонущих под произволом сверхимущих... А беглые и прочие все так же прибывают и прибывают...»



                                    Село мое!
                                    Любимое до боли!
                                    Да не тебя ли вижу я во сне?!
                                    Не ты ль меня заманивало   в   поле
                                    Шагать   навстречу   ласковой    весне?
                                    А вечерами пело под гармони,
                                    На занавески раскроив зарю...
                                    Не ты ли мне насыпало в ладони
                                    Все те слова, какими говорю!..
                                                     Г. ШТУРМИН

Вешняя вода щедро поила землю. Солнечные лучи прогревали ее, и она буйно парила, пеленой прикрывая степь, наполненную грачиным граем, криками носившихся чибисов и барахтавшихся в пожухлых бурьянах коростелей-дергачей.
По степному бездорожью через крохотный палласовский полустанок пара волов тяжело тянула старую расхлябанную арбу с высокими скошенными бортами, груженную домашним скарбом и двумя выпиравшими через борта столярными верстаками. За арбой, рядом с миловидной темноволосой, высокого роста женщиной, шел без головного убора, в черной рубашке-косоворотке с засученными выше локтей рукавами такой же рослый, такой же темноволосый с небольшой окладис-той бородкой мужчина. За ними гуськом — измазанные с ног до головы в грязи — семеро их детей. А в десятке саженей от них — два конных полицейских — казака.
Невысокого роста, сухопарый старичок, совсем не по сезону одетый в малахай, затасканный кожушок и неуклюжие овчинные штаны, брел рядом с волами. Он, жалеючи, попеременно тормошил волов толстой хворостиной и беспрерывно выкрикивал: «Цоб-цоб! Цоб!», тут же тревожно поглядывал на месиво липкой грязи, в которой не было видно и спиц. Старик временами останавливал волов, сбрасывал с себя кожушок, брал из арбы лопату, про себя поругивая урядника, снарядившего его в такую дорогу, начинал старательно очищать колеса и искоса, украдкой, с затаенным любопытством и не без страха, поглядывая на могучего мужчину в черной косоворотке, помогавшего ему отрывать от спиц, тяжелые комья грязи. Вознице даже хотелось с ним заговорить  или сказать ему самое обыкновенное доброе русское слово «спасибо» за его помощь. Но при одном взгляде   на   полицейских,   приставленных   урядником,   и, вспоминая,  что мужчина  осужден за то,  что осмелился пойти   против   самого   царя,   отворачивался,   шепча   про себя:  «Упаси господь!... Бог с тобою, добрый человек!...», и снова трогал волов: «Цоб-цобэ!..»
У самой станции к ним подъехал чисто выбритый, в светло-сером чекмене, со снежно-белым воротничком всадник на гарцующем гнедом. Судя по одежде его, по разукрашенному седлу и уздечке с махровой кистью, мотавшейся под строптивой шеей гнедого, он был не из простых.
— Кто такие,  и  куда держим  путь? — спросил  всадник звонким голосом.
Мужчина     в   черной     косоворотке,  еще  раз   окинул взглядом конного, ответил:
— Следуем туда, куда приказано, а кто такие, спросите вон тех! — кивнул головой в сторону отставших по¬лицейских, упираясь плечом в арбу, подал семье команду.- «Раз, два, взяли!..»
Конный ни о чем больше не спрашивал, но долго смотрел на странное семейство. Волы с трудом вытяну¬ли арбу из канавы, выехали на веками не тронутую це¬лину, медленно направились в сторону Савинки.
Всадник представился полицейским. Он оказался местным приказчиком Матвеем Лисуновым.
 - Не разговорчивый,- кивнул он в сторону главы семейства
— Не разговорчивый, говоришь? — переспросил казак.— Государственные преступники, господин Лисунов, они знают, где, когда, с кем и как разговаривать,— объяснил полицейский и последовал за арбой.
Новых поселенцев Савинка встретила собачьим лаем и десятками любопытных глаз. Бабы набожно крестились и путались в паутине догадок: кто, откуда?
Увидев небольшой фруктовый сад, примостившийся почти среди улицы на пологом спуске к Торгуну, мужчина в черной косоворотке вдруг, удивленный, остано¬вился. Не внемля окрикам полицейских и не обращая внимания на зевак, он приятно заулыбался: «Степанидушка! Детки,  Нина,  Вова...   Посмотрите,   какое  чудо, какая красотища!..»
На деревьях с прищелкиванием и трепетным прихлопыванием крылышками, в радости, до захлеба, распевало бесчисленное множество скворцов. А рядом, в шумном гвалте, прогибались длинные рогатины вербы под тяжестью такой же черной тучи грачей. «Это же сказочная симфония!..» — продолжал удивляться ссыльный...
— Нашел чему радоваться! А ну-ка, шагай, шагай! — подгонял полицейский, и путники в сопровождении лю¬бопытных проследовали до самой канцелярии урядника.
— Ваше благородие! Согласно постановлению суда политический гражданин Шайкин доставлен на постоянное жительство в село Савинку под гласный надзор вашего благородия! — отчеканил старший полицейский, передавая уряднику пакет за пятью сургучными печатями.
«Этого  еще не хватало»,— подумал урядник, принимая пакеты,  оглядывая    с     головы  до  ног ссыльного.По привычке, а может быть,  чтобы подчеркнуть перед прибывшим   важность     собственной     персоны,   урядник крутнул ус, раскрыл пакет, принялся за чтение предписания  судебного  исполнителя  и  приговора  суда.   Когда все стало ясным, он расписался в копии сопроводитель¬ной,   отправил  полицейских  обратно,   а  ссыльному указал на табуретку у стола — «присесть» — и вновь погрузился в изучение приговора.
— Что же вы, Андриан Семенович, за человек? За участие в политических беспорядках из Астрахани вас сослали на исправление в Старую Полтавку, а там вы заново занялись вредной агитацией и подкидыванием листовок, и опять вот угодили в ссылку...
Андриан молчал. Но видя, что его новый попечитель ждет ответа, слегка улыбнулся:
— Каков век, таков и человек. Ведь солнце тоже не без пятен...
— А че же вы этого не доказали суду?
— Одной рукой узел не развяжешь и всего не докажешь, ваше благородие. К тому же свиные глаза и грязи не боятся. Им бы человека в преступники — и большего не нужно.
  - Во как! – встрепенулся урядник. – А ежели Сибирь?
Андриан пододвинул свои широкие плечи к столу, наклонился к уряднику, тот предостерегающе откинулся
назад.
— Сибирь — не баня, места хватит и на нас с вами, вот только там, как и здесь, воля не своя, да деток
жалко...
— Помилуй бог! Вам, может быть, и все равно, а меня избавь господь! — Урядник задвигался на стуле.— У кого желчь во рту, тому все горько. А напрасно, гражданин, кто не способен повиноваться, тот и большего не достоин.— Урядник выдержал паузу и более благосклон¬но заговорил:—А вы, что же, в какой партии состоите или недовольствуете просто от себя?
— Моя партия — рубанок и столярный верстак. Столяр я.
— Оно-то так...— Урядник лукаво прижмурил глаза.— Только иной раз по соломе и жита не узнаешь. Знавал я и такого, да еще из купеческого рода, во как. Все ему было горько. Язык, что шило, а на подделку векселей бывало и лучшего мастера не сыскать, каторга за его плечами ходила. А вот, поди же, прислушался к моему совету, вышел в люди. Да еще в какие люди! Уездным исправником стал в Саратовской губернии... Я к тому веду речь, что будешь в послушании ко мне, будет и тебе поблажка, а зараз...— Урядник стуком кулака в стенку вызвал сотского, приказал проводить ссыльного. Но уже из-за двери вернул Андриана, многозначительно предупредил: — Имейте в виду, каждый савинчанин имеет по два уха, да какие ухи, слухов и беды не оберемся, так что еще раз прошу вас, гражданин, будьте благоразумны и не забывайте, что приговорчик-то у вас условный...
Андриан улыбнувшись, ответил:
— Ну, что же, доброе слово и кошке приятно, ваше благородие.