В середине лета  привычное течение нашей жизни было прервано происшествием, которое надолго лишило сна наше начальство и взбудоражило размеренное время службы. С одного из участков объекта, охраняемого другим подразделением, неизвестно, каким образом, бежал заключенный. Это вызвало переполох во всех воинских частях, расположенных в округе. Кроме прямых обязанностей, теперь бойцы вели поисковую службу, ходили в патруль на дороги, станции и в населенные пункты. Кроме того, в течение двух недель, нас то и дело, бросали на прочесывание окрестных лесов. По мнению солдат нашего отделения,
поиски беглеца, по прошествии этого времени - безнадежное дело. В этом краю гор и лесов, многочисленных брошенных рудников, шахт и карьеров, можно затаиться на длительное время. Благо сейчас лето. Леса полны разной ягодой. Кроме того, в округе много рабочих поселочков, лесопилен, где всегда можно найти сочувствующих. Так думали мы, но начальство размышляло иначе. Оно, как верный пес власти, готово было с настойчивостью и ожесточением гончих идти по следу, пока жертва не попадется в расставленные силки или не упадет обессиленная.
     На второй неделе наших вынужденных бдений, часть нашего отделения и десяток бойцов строевой части (нам по-прежнему не доверяли), под началом старшего лейтенанта, были в патруле недалеко от нашего города, на небольшой станции под названием Таежная. Людей было мало. Проверка документов не занимала много времени. Наш пожилой лейтенант не докучал строгостями и мы, усевшись на одной из скамеек перрона, курили и тихо разговаривали ни о чем. После полудня, поступила команда проверить отработанный рудник на окраине. Мы двинулись к нему. Вход в него был частично завален глыбами породы и зарос лопухами. Включив фонари, мы осторожно, по одному, стали протискиваться во внутрь. Когда мы вошли, то оказались в довольно просторной штольне. Застоявшийся воздух был насыщен сыростью. Мы двинулись по небольшому уклону вперед. Посередине была проложена узкоколейка, местами пришедшая в негодность. Как и было отмечено на плане, который был у лейтенанта,  метров через сорок, штольня разделялась на два рукава. В левый, из них, уходили рельсы. Лейтенант отдал приказ:
- Ты сержант, с бойцами, проверьте левый туннель, а я с людьми осмотрю правый.
Я и еще пять или шесть солдат пошли налево. Мы шли медленно, осматривая завалы из обрушившейся горной породы, ниши в стенах, валявшиеся на боку либо стоявшие на рельсах, ржавые вагонетки. Я ушел немного вперед и дошел до тупика. Здесь валялись несколько вагонеток и полуистлевшие бревна крепежа. Я стал осматриваться. Неожиданно, за одной из вагонеток, в слабом луче фонаря, блеснули глаза, которые, не мигая, смотрели на меня. Я отпрянул чуть, не вскрикнув, а руки сами направили дуло карабина в том направлении. Придя в себя, я нащупал лучом то место и подошел с опаской ближе. Это был человек. Он сидел на корточках, сжавшись в комок и держа в левой руке нож. Правой рукой он прижимал к груди какую-то котомку.
- Ты кто?- тихо спросил я.
Человек шепотом, сбивчиво зашептал:
- Я...я заключенный... Я сбежал... Они меня ни за что сюда... Я ничего не сделал... Я воевал... Я попал в плен весной сорок второго, под Харьковом. Они мне сказали, что я предатель, раз в плену был... Пятнадцать лет мне ни за что...
Он еще что-то говорил, а моя мысль лихорадочно работала:
- Что делать? Ребята уже приближаются. Как поступить? А если его действительно ни за что, как меня и многих других? А если он преступник?
Я еще раз навел фонарь на его лицо. Оно поросло щетиной. В глазах отражались страх и страдание, а еще мольба...
- Ну что там Ойген?- окликнул парень из нашего отделения, приближаясь ко мне.
Я повернулся к нему и сказал:
- Фонарь выключи, что в глаза светишь. Ничего тут нет. Тупик. Можно назад возвращаться. Мы пошли в обратном направлении.
              Об этом я никому никогда не рассказывал: ни друзьям, ни жене потом. Многие годы мысль сомнения мучила меня. Правильно ли я тогда поступил? Я
много об этом думал. Что если он был настоящим преступником? Ну, нет, глаза у преступников другие. Взгляд другой: колючий, дерзкий, с ненавистью. Разве я не видел лиц настоящих рецидивистов?  То совсем другие лица. И все же, правильно ли я сделал, что не доложил? Ведь я не выполнил своего воинского долга... А разве те, что  наверху, всегда выполняют то, что им положено? Разве всегда поступают правильно? Не они ли, обличенные властью, чаще других попирают элементарные общечеловеческие ценности: право на честь и достоинство, право на неприкосновенность личности, право на жизнь, наконец?! Нет, высшая ценность - жизнь человеческая. Не " заложив " его, я, можно сказать, дал ему жизнь. Нет, все правильно. Настоящие преступники: паханы, рецидивисты, воры в законе и прочая мразь, те в лагере как дома, живут припеваючи: не работают, имеют курево, водку и женщин. А те, кто по мелочи, какой попали, или несправедливо осужденные или  как я, трудармейцы - тех тысячи погибли и погибают ни за что. К этим людям и лагерное начальство относится несравнимо хуже, как будто они настоящие преступники... Пусть даже я ошибся тогда, но я сделал, что мог, чтобы дать ему шанс на жизнь. В то время, за побег, ему наверняка добавили бы лет десять, а это уже был бы точно конец. Моя совесть чиста. Не знаю, есть ли Бог или какая-то Высшая сила. Если есть, то они уберегли меня от противоестественного, в тех обстоятельствах, поступка. Мама когда-то говорила, что Он, тот, что на небе, все видит. Ну и пусть видит. Мне нечего скрывать от Него.
     Несколько недель спустя, по роте прошел слух, что недалеко от города Касли, при задержании, был застрелен некий беглый, оказавший вооруженное сопротивление. Что это был за человек, я не знал. Мне так хотелось, чтобы это был не мой рудничный знакомый.