Любую отлучку из своего села Алексей всегда воспринимал как радостное событие. И чем она была продолжительнее, тем больше он испытывал в ней радости. Вот и сейчас, удобно усевшись на большой ящик, служивший одновременно походной кладовой, позади которого на длинной мажаре-паровице громоздились две железные бочки с древесным дегтем, Алексей чувствовал себя в приподнятом расположении духа. Ехал от села к селу, через хутора и немецкие колонии. При въезде в село он непременно откидывал пятерней свисавшую шевелюру, начинал басом тянуть: «Дег-тя! Дег-тя!.. Де-гтя!..» А при виде поселян, выглядывавших со дворов, или стайки игравшей детворы, добавлял: «Есть и дратва и смола, есть алмазы и ракушки с бубенцами для уздец. Де-гтя!!! Де-гтя...»
Иногда для привлечения внимания он брал в руки пустое ведро или таз, приподнимался сж облучка и начинал ловко выбивать барыню с задорным посвистом. Тогда уже к нему стремглав неслись целые ватаги любопытной детворы, а через заборы и калитки высовывались головы хозяек, мужиков.
— Смоляная дратва и смола, сыромятина и фарфоровые ракушки для уздец. Дег-тя!.. Дег-тя!..
Алексей ехал через хутора и села в сторону Савинки с хорошим настроением, пока впервые в своей жизни •не увидел астраханскую чугунку и фыркающий паровоз с грязной трубой, испускавшей черные клубы дыма в небеса. Паровоз волочил за собой вереницу красных вагонов. «Вот-то где она, злодейка, астраханская чугунка! Вот кто лишает заработка моего батю...» — Алексей вспомнил последний трудный разговор отца с матерью...
Тогда отец вернулся из почтовой гонки в Покровскую. Вернулся поздно, усталый, раздосадованный, темнее тучи. А тут еще, как на грех, Гнедой засекся. За вечерей, что случалось очень редко, отец, поворачиваясь к матери, заговорил:
— Плохи дела, мать. Надысь в Покровской сделали объяву приказа губернского начальника почтово-телеграфной связи округа о непотребности более почтовых станций, а также и контор соляных перевозок, значить, ямщикам и чумакам пришел конец. Хотят все возить астраханской чугункой,— повествовал отец, поглядывая на большой портрет государя, и, как бы оправдывая царя, продолжал,— он-то, может, и не виноват за сотворение этой ползучей ведьмы, а уж губернатор — просто беда. Как было ладно без чугунки! Работа была всегда на изготове, да и кусок хлеба всегда был в руке. Астраханская чугунка, может, и нужна государю, карасин, шерсть, хлеб, мясо, воблу и явреев по кумерции возить, только нам-то от этого проку мало. Да и чугунка все жа не везде идет. Стало быть почтовый разгон лошадей для эстахветы и под дилижансы во как нужен! — Он провел деревянной ложкой себе под кадык.— АН нет, станции Столыпину бельмом в глазах стоят. Поначалу разогнал почтовые тракты от Сызрани до Каменки, потом от Дубовки до Царицына, а теперь добрался, идол, и до нас. Разгону лошадей от Сарепты до Астрахани, верно, тожа будет конец.
Слушая горестную повесть отца, мать невпопад со¬вала ложку в миску и не без робости заметила:
— А-й, может, дом продадим да в Дубовский посад переедем? Как-никак все же люди там свои — казаки, и подале от людского гнева. Лексей-то люда стыдится, за ворота не вылазит, сам собирается в посад... Да и Лидушке житья здесь не будет... «Колдуны», да и только.
Отец недовольно заерзал по скамейке, хыкнул. Уже выходя из-за стола, он опять взглянул на мать и Алексея, доедавших щи, и не без иронии начал:
— Што, сама придумала? Али кто другой? Конешно, оно от безделья и какой только дряни в голову не налезет. Значитца, захотела уехать, от живого к мертвому...
— Да ить сам же гутаришь, что дела нет.
— Дела-то нет, твоя правда. Только в соляные приписные в Николаевке и Эльтоне я не от безделья ходил, ломал соль  за  шешнадцать копеек пуд и таскал в бугры. Выше колен были раны в курину голову, а все ради земли, а вот Николаевская громада и показала мне под нос  дулю,  да  так  и   проходил  свой   век  бобылем,   без земли, пока  вот здесь Ленька не нашелся. Здесь тоже не   воткнулся,   как   след,— одна   фура!..   А   иде   я   мог взять другую? А нет, так  и землицы  нет. А народился Ленька, слава богу, что не девка, он здесь, и не странний, имеет на свою душу десятинку годной да десятинку укосной,   вот  тебе  и   посад! — распалялся  отец.— Здесь он  гражданин, а в посаде будет пришлый пес али беглый. Чем будешь жить?! А коней чем кормить?! Нет уж, хватит, я намыкался, а что касаемо людского гнева, то сама знаешь, я не колдун и нечево стыдиться. Работать ему пора, а не стыдиться! — Да ить он по дому и так справляется, за двор не вылазит,— вставила мать.
— Работать-то он работает, только не сеет и не косит, а кусок с одной торбы жует. За гармонь да за песни его никто не кормит.
— Ну и что ты увязался, мал еще он?..
— У матери сынок до ста лет все дите. А этот малый одной рукой задок мажары поднимает, а другой колесо вдевает.
«С этого  разговора  отца с  матерью  и  начался мой трудовой первопуток,— размышлял Алексей.— А все эта злодейка, чугунка. Отец, он что? Он злой, но он и добрый.   А   что  он  может?  Он  только  может губернатора днем и ночью ругать, зато ему государь, хочь и не дороже коней, а все-таки лучше любой богомазной иконы. Ах, была бы землица не здесь, зажили бы... Я бы сам себе завел коней, да каких бы хотел... Только в Ровном мне земли не нужно и за так...»
Увлекшись мечтой о собственных лошадях, Алексей и не заметил, как подъехал вплотную к стоявшему у обочины дороги распряженному тарантасу, вокруг которого прохаживались две девицы. «Городские»,— подумал он.
— Бог помощь! — сказал улыбаясь Алексей дюжему парню с черной бородкой, возившемуся у дышла, и наклонил голову в сторону девиц. Те ответили тем же.
— Этот чумазый испугал коней,— сказал парень, указывая головой на паровоз,— треснуло дышло, вот и связываю.
— Куда держите путь? — спросил Алексей, разглядывая резвых лошадей, пугливо водивших ушами.
— В Кайсацкое, а ты?
— В Савинку с товаром и за дегтем, а потом обратно в Ровное, и тоже через Кайсацкое,— любуясь лошадьми, заметил Алексей.— Для таких коней такое дышло не пойдет, красавиц побьете, снимайте его совсем и давайте мне под бочки, а я вам дам новую жердь, правда она длинновата.
— Длинновата, говоришь? А у меня есть топор.
Соорудив новое дышло и поблагодарив за него Алексея,   парень   отобрал   две   сотни   сбруйных   украшений,    спросил:
— Тебя как зовут?
— Алексей. А вас?
— Пантелей. Вот что, я заверну в тряпку вот это хозяйство и прошу его не продавать, а приедешь в Кай-сацкое, мы вернем тебе жердь и купим эти ракушки.
— А негде будет заночевать, заночуешь у нас,— предложила одна из девиц,— спроси Забастровых и тебе всякий укажет.