Вскоре покинул родное село и Алексей. Добрался до Савинки поздней ночью. Он примостился у церковной сторожки, рядом с базарной площадью, чтобы поутру наняться в работники.
На душе было грустно и тревожно.  «Есть тут у нас  на базаре, своя, савинская биржа разоренных и батраков,   толпятся   бедолаги   от   зари   дотемна,   человек   по триста-четыреста, продают себя за гроши и пшенную похлебку...»,— вспомнил он рассказ Андриана. «А если ни один богатей не захочет    меня    взять?..»  И перед его глазами  вставал родной    дом, искаженное горем лицо матери, узнавшей о его решении навсегда покинуть село, представлял, как будет потрясен отец, узнав о его уходе.
  Отец Алексея, Христофор Чекмарев, был родом из-за Донщины. По натуре он был замкнутым, хмурым, жил сам по себе. Бывать у других он, мог только по случаю пожара или смерти угодного ему соседа.
Неразгаданная таинственность его нрава и дурной слушок из-за Донщины, что кинул он ее не только по причине сложных отношений с церковниками (о которых он имел недозволенное суждение), так и закрепили за ним славу как о лиходее-колдуне, от взгляда которого непременно дохли куры, коровы грубели выменем, кручинились овцы. Под хатами и во дворах о нем слагали всякие истории. Поначалу все это Христофор переживал болезненно, но потом свыкся: «На чужой роток не навесишь замок». И все же людского гнева он боялся, а потому, когда целый табун подвыпивших мужиков ввалился к нему во двор, он охотно согласился явиться с ними к старшине.
— Моченьки нашей не стало,— жалобно загудели мужики, возведя старшину в его благородие,— баб не выпихнешь к стельной корове иль на речку за водой... В ивняках беснуется Чекмарев, сычей загоняет на церковь. И детишки, как от ведьмы, полыхают в закутки... Та хиба це дило?..— слезно жалились мужики и просили обратить Чекмарева выхристом в истинно христианскую веру.
— Знамо, стало страшно,— согласился старшина.— Идите вон к батюшке Ксенофонтию, он все может, а то и фамилию иншую даст...
Богу угодная купель очищения Христофора от нечестивых духов, а заодно и его сына Алексея состоялась на Иордане, в первый день крещения, у подножья двухсаженного креста, вырубленного изо льда и установленного над прорубью.
Разгневанный тогда, Христофор сбросил с себя тулуп, разделся до того, в чем родила его мать, бесстыдно напоказ покрутился перед напиравшей со всех сторон толпой и, поддерживаемый дьяконом с пономарем длинным кушаком, погрузился в ледяную прорубь. По-престольному разодетый батюшка Ксенофонтий, жирно чадя кадилом, в сопровождении церковного хора затянул тягучую молитву.
— Слава тебе, господи!..— облегченно вздохнула толпа.
В тот день, теперь уже в доме «выхристов» Горемыкиных,     было     сумно    и    тоскливо.    Вечером    Алексей надел отцовский шубняк, вышел во двор. Над селом, словно  наперегонки  со  звездами,   ярко  светила  луна,  слышался морозно-звонкий поскрип, собачий перебрех. Морозный  воздух  перехватывал  дых.  Алексей  направился за ворота, но, дойдя до калитки, услышал звонкий девичий смех у соседних домов,  круто завернул назад, залез в нору под стогом сена на задах и тут же услышал окрик: «Леша!.. Вылезь, это я, Люба».
Дочь торговца Казурова пролезла через пролом в частоколе, присела рядом.
— Завтра уезжаю в Саратов, вот и подглядела тебя, чтобы попрощаться и выразить наше вам сочувствие за случившееся.
— Пожалели волки кобылу... Все попы, торговцы, мироеды, все вы — гады?
— Зачем же так? Это же не мы — люди-темень, и мы за них не в ответе...— произнесла Люба и, вдруг обхватив голову Алексея, начала его целовать.— За твою гармонь и песни, за мою к тебе любовь. Отскочила, скрылась за проломом... Вспоминая о крещенской купели, Алексей вздрогнул, почувствовал вновь мурашки на теле. Во дворах загомонили,    заскрипели    ворота.    Захлопали    кнуты   пастухов. Алексей поднялся и пошел рассматривать разноцветные стеклянные шары  на столбах церковной ограды.  К базарной площади с разных сторон в одиночку и группами потянулся народ.  «Верно, наш брат».  К коновязям,  что напротив земства, подъезжали одна за другой конные и верблюжьи упряжки. Из дверей сторожки показался заспанный  и  тощий,  как доска,  церковный  сторож,  уставился на Алексея.
— Откуда взялся? — спросил удивленно. Алексей  попросил старичка присмотреть за его  пожитками и направился на базар.
— Громодяны! Хто мае хочь на вылыку душу — ны дайты вмерты, дайты закурыть, за це дам жмэню табаку!— острил рыжий весельчак, босой, с давно не чесанной головой.
— Все чудим, веселимся, было бы с чего,— горестно попрекнул высокий и сухой, как вобла, мужик.
— Хочь и голый, да веселый! — парировал рыжий.
— Веселье, оно делу не помеха,— поддержал кто-то рыжего, передавая ему кисет с самосадом.
— Правду кажишь, батя. Хто умие высылытця, того и нужда боится, геть тика,— заплясал рыжий с кисетом в руках.
— Какое там веселье, одно горе в супряжке с грехом.
— Горе в лохмотьях, а беда нагишом, и грех, он тоже не по степи ходит, а по людям,— запричитал рябой парень, протягивая тоже руку к кисету.
Рыжий завернул козью ножку, затянулся и, выпустив через нос две дымные струи, объявил:
— Вчера Арсенька Горбанев и Васька Будник казалы, що сегодня Пшынышный будэ набырать человик с пивсотни, та трохы жинок и Жулидов прыйдэ.
— За тобой? — спросил с усмешкой сухой.
— А шо ж, и за мной...
— Тебя Мотька Козолупыха и та не стала держать, а то Жулидов за ним приедет. Работников он давно уже себе набрал.
— Ба-а!.. Глянты, хлопцы, Голопузовка посунулась!..— кричал рыжий.
Со стороны Воздвиженской церкви раздался приглушенно-басовитый звон большого колокола. Тупо дрожавшие удары колокола уныло поплыли над селом, уходя грустными перекатами далеко за его окраины, созывая прихожан к воскресной заутрене. За ним последовал звон и Никольской с Кундаровки. Кто-то сзади тронул за плечо Алексея. Это был Роман, конюх Забастровых из Кайсацкого, поздоровались.
— Чего ты туточкэ?
— Ищу работы.
— Скоро и я сюда прыйду наниматься,— ответил Роман.— Идут балачки, шо хозяин скоро хоче торговлю и хозяйство порышить. Дивчата его баламутять.
— Так они же в тюрьме?
— Они уже дома. Им ны в первый раз. Посадют, а через месяц-два батько их из Саратова вызэ назад. Гроши роблють все. Тико того студента Леньку, плымянника Забастровых, кажуть замкнулы в Петропавловской крепости на сим замкив. Там ему мабудь и жаба цыцки дасть. А ци уже дома. 3 осени Валька будэ тут учительшой робыть.
— А шо, хлопци, Андриан кажэ правду,— рассуждал старик.
— Так-то оно так. Только одна ласточка весны не делает,— с горечью заметил рядом стоящий.
— Всякое бывает. Весной и оглобля за ночь травкой обрастает,— заметил другой.— Андриан-то человек нашенский, только кажен четверг к уряднику ходит на пометку, боятся его потерять...
Толпа  задвигалась,  оживилась.  Кто-то  крикнул:
— Приказчик Ахмета Исаевича идет!.. И сами помещики— Соколик и Моргуль идут!
Все с надеждой повернулись в сторону идущих.
— Может до заутрени почнут брать?
— Может. Татарам и немцам наша заутреня ни к чему.
Толпа обступила пришедших. С началом записи началась давка. Каждый выкрикивал свою фамилию и фамилию соседа. «Они все тут свои, знают друг друга, а ты попробуй»,— рассуждал Алексей, мотаясь от одной к другой сутолоке. Не прошло и часа как начали раздаваться голоса:
— Хватит! К Соколику запись закончена!
Алексей бросился к другой группе. Но было уже поздно. Началась проверка и осмотр записавшихся. Записывающий зачитывал фамилию, приказчики или сами хозяева осматривали записавшихся.
— Чуков, выходи!
— Федуловы:  Андрей,  Федор, Павел — выходи!
— Слепуха, выходи!
— Стой, стой! Не нужен. Ему уже больше пятидесяти, а ты его записал. Ваша как фамилия? — спросил приказчик дородного парня, стоявшего поодаль.
— Килочек Федор!
— Запиши его вместо Слепухи.
— Паншин Александр, выходи!
Рядом в другой группе к Ахмету Исаевичу кричали:
— Кусмарцев Василий, выходи!
— Горбаневы, Арсений и Андрей, выходи! К вечеру, потеряв надежду найти работу, Алексей зашел в церковную сторожку за пожитками.
— Ну что, сынок, не встрял? — спросил церковный сторож.
— Пусто, деда!
— А ты откуда? — спросил Алексея вышедший из церковной сторожки высокий сухопарый с большой лысиной мужик.
Алексей объяснил.
— Что же со своей родины бежишь?
— Поневоле и заяц бежит.
— В саду чигирь гонять согласен?* Алексей согласно кивнул головой.
Наум Кириллович Чернов занимал со своей старухой большой деревянный дом в несколько комнат с низами. Кухарка, тетя Таня, жила в летней кухне во дворе, где и заночевал Алексей. Двое других дворовых, конюх Парамон и домработница, были приходящими.
На следующее утро Наум Чернов привез Алексея в сады. Показав ему сад, чигирь, двух старых горбатых, извечно горько стонущих верблюдов и летнюю конторку, где он должен жить вместе с садовым рабочим Никанором и его спутницей Лукерьей, объяснил:
— Охрана, полив, уход и сбор плодов сада, а также ремонт чигиря будут на твоей совести с Никанором, харчи мои, под осень дам на валенки шерсти, курпей на малахай и на денщину четвертак, а там будет видно по твоему усердию.
Конторка, в которой разместился Алексей, стояла рядом с большим хозяйским домом с тесовой крышей, в пяти саженях от чигиря. Чигирь, примостившийся на обрыве Торгуна, был прикрыт со всех сторон тучной вербой с раскидистой кроной.
Садовый дом всегда был чисто убранным и открывался только на время прибытия семьи Черновых.
Алексей прошелся по саду, потом подошел к сторожу Никанору.
Забастров, лежа на диване, слушал шум суетившихся дочерей, готовившихся к встрече желанного гостя с поездом из Саратова, думал о племяннике Леньке, заточенном в Петропавловскую крепость, о своих делах.
Валентина Федоровна с сестрой Александрой сидела у окна, поглядывали на станцию,
— А-а, может, все-таки пойдем встретим? — спросила Валентина.
 - Зачем? Сейчас даже родственные связи на подозрении.
— Это да.
Услышав  голос    Пантелея    Романовича  в прихожей, Валентина с Александрой бросились ему навстречу.
-Что случилось? — растерянно спросила  Валентина, показывая на пустые руки Пантелея.
— Все ладно. К вам сейчас придет женщина под видом нищенки,— ответил Пантелей.
— Кто она?
— Студентка.
В окно постучала женщина в обтрепанной одежде. Вышла Валентина. На веранде Пантелей снял с плеча «нищенки» сумку, унес в дом.
За обедом Пантелей рассказал о бурных событиях в Саратове, о том, что декабрьский расстрел Столыпиным демонстрации рабочих до сего времени волнует народ. Повсюду прокламации, забастовки. В свою очередь Забастров сообщил, что он принял решение ликвидировать свое торговое хозяйство в Кайсацком и других местах и купить участки в савинских садах для строительства усадьбы, посадки сада и переселиться туда на постоянное место жительства.
 С окончанием уборки урожая, савинчане занялись засолкой овощей, закладывали арбузы в кадушках. Откармливались к убою птица, бычки и валушки.
Конец рубки капусты в селе всегда предвещал наступление поры зимнего отдыха, вечеринок, любви, зазывов, сватовства и свадеб.
Намаслив голову лампадным маслом, Алексей повернулся к кухарке тете Тоне:
— Вы мне откроете?
— Постучи в мое окно, чтобы псарню не бунтовать, а то дед опять прибежит.
Неделю назад Алексей перебрался из садов в село к дворовым, вместо изгнанного Парамона, и даже с прибавкой в жаловании. В саду, да и то только до Покрова, остался один Никанор.
Алексей застал Акима сидевшим за вечерей рядом с отцом, живо хлебавшими всей семьей борщ из одной большой деревянной чашки. Все спешили. Акима звала улица. Не прожевав хлеб, он поспешно поднялся из-за стола, небрежно начал креститься.
— Из-за стола никому не вылезать,— предупредил отец Акима Ефим Иванович.
Аким присел. Все переглянулись.
— Сегодня в хлеву я нашел оклунок спрятанного жита,— вытирая усы и приглаживая лисий хвост бороды, говорил Ефим Иванович.
— И нет, и не вы, а я! — с обидой поправил отца маленький Сережа.
— Ну, молодец ты,— согласился отец,— а кто его туда спрятал? — спросил отец, глядя в лицо Акиму.
Лицо Акима вспыхнуло кумачом. Легким румянцем подернуло и лицо Алексея, Все притихли.
— Кто? — настойчиво повторил отец. И сделал паузу в ожидании ответа, но, видя горевшее лицо Акима, смягчился.— Ладно, на улицу иди, только наперед вы¬сыпь жито в ларь.
Аким вышел из дома, как из жаркой парной.
— Ах, жид, предатель Серега, что он натворил? — произнес Аким, спускаясь с крыльца.
За воротами зубоскалили парни, повизгивали девчата. Аким доложил о результатах и условиях аренды хаты под вечеринки у тети Ульяны, спросил:
— Все согласны?
— Согласны не согласны, а деваться вам некуда,— съехидничала Оля Сова.— Порядочные кавалеры давно заняли лучшие хаты, а вы все чешетесь.
Кто-то крикнул:
— Алексей, тебя зовут!
Алексей вышел из круга. Перед ним стояла в накинутом на плечи платке тетя Таня.,
— Пойдем, сынок, отец приехал, уже давно ждет.
Почувствовав что-то неладное, Алексей вздрогнул, заспешил. Издали на лавочке Черновых он увидел сгорб¬ленно сидевшего отца. Подавая ему руку и садясь рядом, он хотел заговорить первым, но отец опередил.
— Сожгли, канальи, дом!
У Алексея перехватило дыхание.
— Спасибо Казуровой Любе, наперед она увидала, а так и нам бы с матерью каюк,— продолжал отец.— Крыша и шалевка сгорели дотла. Как будем жить дальше? Обсоветоваться приехал.
Через неделю Христофор у старосты оформил купчую на саманку со двором, с попутным верблюжьим обозом перевез кругляк и к весне рядом с мазанкой срубил деревянный сруб в три комнаты с тесовой крышей.

На вечерке у Ульяны царила толчея... Кто поспел, сидели на лавках за столом, кто пришел позже — устраивались на корточках, а то и на охапке соломы. Парни и девчата, в свежих сорочках и прокатанных рубелем платьях, под предводительством Оли Совы, гордившейся своей внешностью, с ходу начали петь задушевные песни.
Кто-то постучал в двери.
— Не открывай,— едва успел сказать Аким, и тут же зазвенело стекло и на стол упал большой комок земли. Парни бросились к дверям.
Вечерка была разлажена.