С началом строительства дома Алексей на вечеринках и в кругу дружков бывал все реже и реже. Отнимали время и участившиеся приезды Черновых.После нескольких встреч Алексея с хозяйской дочерью Вероникой, обдававшей дорогими духами, он чувствовал себя как-то не по себе. По примеру отца, Алексей не ходил в церковь и не мог понять, как это в одно из воскресений Веронике удалось затянуть его туда. Стоя рядом с ней, он чувствовал теплоту ее дыхания, легкие толчки ее локтя:
— Крестись, чего лыбишься? — шептала она, кося глаза в его сторону.— Чего пялишь глаза на клирос?
— Любо песни поют,— отвечал он.
В то же воскресенье, после обедни, перед отъездом обратно в Хуторское, когда в большом доме усажива¬лись за обед, когда после первого легкого стука в окно в хате мгно¬венно раздался раскатистый бас: «Ревела бу-ря, гром гре-мел...»
И   тут же загремел засов дверей.
— Вам     кого? — спросила      миловидная     женщина, за спиной которой     показалась голова Пантелея.
Я к вам! Не угадываете?  А помните историю с дышлом?
— А-а, как же, помню, помню. Еще раз тебе спасибо.
Пантелей пригласил его в хату. Там оказалась целая дюжина  разного  возраста мужчин  и  четыре женщины. I     За  двумя  сдвинутыми  столами,   накрытыми   белой  скатертью,  сидели  незнакомые  Алексею  люди.  Среди  тарелок    с    нетронутыми    дольками    нарезанного  сала   и прочей закуски стояли нераспечатанные бутылки «анисовой». Рядом с мужчиной, похожим на разночинца, Алексей   увидел   Валентину   и  Александру   Забастровых.   Валентина поднялась ему навстречу. «Попал как курица в борщ»,— подумал он.
— Вы! Вот хорошо, что пришли. Помнится, поете? — спросила Валентина, подавая ему руку. Алексей замялся.
— А инструмент у вас есть?
— Есть двухрядка.
— Тогда вот что,— вмешался Пантелей.— Ты когда-то выручил нас дышлом, выручи и на сей раз. Давай двухрядку. У меня новоселье, а я уж постараюсь решить вашу проблему с колодцем, договорились?
Деваться было некуда. День хоть и был воскресный, все же на отлучку требовалось разрешение хозяина.
— Так-так, стало быть на новоселье к колодезнику?..— задумчиво спрашивал сам себя Чернов.— А как же фамилия этого колодезника?
— Звать Пантелей, а фамилию не знаю.
Наум подкатил глаза под лоб, поводил своим сухим хрящеватым носом, будто обнюхивая сам себя, утвер¬дительно сказал:
— Иди-иди, а придешь, зайди ко мне, скажешь фамилию этого колодезника.
Алексей вернулся с гармошкой, постучал в окно, и снова грянула песня: «Ре-ве-ла бу-ря...», а новоселы все так же сидели у нетронутых бутылок с закусками.
— Слово для приветствия предоставляется Александре   Федоровне,— держась   за   кончик   бороды,   сказал
лысый мужчина.
Приветствие было коротким и странным: — Желаем,  чтобы в этом доме всегда витал неугасающий,   здоровый,   мужественный   и  самый  справедливый дух свободы наших славных земледельцев!.. Раздались дружные аплодисменты и шутки. Сидя за столом с двухрядкой на коленях, Алексей с интересом наблюдал за компанией: не пьют, разговаривают какими-то на'меками. Могучий Пантелей Романович, сцепив узловатые пальцы рук, внимательно слушал мужчину,  похожего  на лысого разночинца.  Ему  вспомнился разговор с  конюхом Романом  в  Кайсацкой:   «Як визмэ за горлянку, так и на тим свити каганцев не побачишь». Перехватив взгляд Алексея, хозяин, словно вспомнив
что-то, приподнялся:
— А не проверить ли нам содержание этих сосудов,
не обманул ли нас Алексей Исаевич?
После первой же рюмки Пантелей Романович басом затянул свое: «Ре-вела буря, гром гре-мел...» Его поддержали, и могучая мелодия песни, вырвавшись из тесных стен хаты, поплыла над селом.
Провожая Алексея, Пантелей Романович благодарил его за услуги, обещал завтра же быть у них вместе с подручным Андреем Федуловым.

                   5

Весна удалась ранней, скупой на дожди. Сразу же после пасхи повеял суховей, сменявшийся пыльными бурями и удушьем. Едва успевшие взяться в рост яровые,будто подъеденные червями, замедлили рост, болезненно крючились стебли и никли к земле. И только озимь, успевшая подняться и прикрыть собой почву раньше обычного, спешила выбить колос, ещё внушала какую-то надежду. Сенокосное разнотравье оказалось надеждой для тех, кто имел право на Ханский, Савинский Айдакова и другие более мелкие лиманы.
   Но одна беда по полям не ходит, Уже сразу после весеннего сева савинчане потянулись на уничтожение сусликов.в   сторону   сырта,   к   коричневато-желтым   могильникам,
остановился. С подводы сняли на землю покрытый зелёНЫМ бархатом стол, установили на стол большой кувшин с водой.   Толпа  богомольцев  двинула  с  разных  сторон к  столу,  давя   кричавших  детей,   каждому хотелось  подойти поближе, посмотреть таинство свершений. Батюшка   Николай,   возвышаясь   своим   саженным   ростом   над другими, поднимая голову кверху, басил молитвы, совал серую метелку в сосуд и брызгал ею вокруг.
Неистово и страстно молились савинчане, вымаливая у Ильи-пророка дождя. Входивших в экстаз и падавших в обморок, запаленных беспощадным зноем жары бросали в повозки, обрызгивали водой, увозили в село. А толпа все уплотнялась. Гудели колокольные раскаты.
— Все просят Илью, а он, верно, дует самогон в раю,— прохрипел зажатый толпой изрытый оспой парень.
— Господи И-исусе! Антихрист несчастный! — шипела на   парня   дюжая   распаренная   духотой   баба.— Чей   ты есть, супостат? — допытывалась она.
— Гля! Не узнает, каналья, я же самый младший сын Ильи-пророка!
В давке Аким хватил    за    грудь  питерскую Оксану, та взвизгнула, Алексей с Денисом заржали.
— Тихо,— произнес   Аким,— такая   прелесть,   а   бзыкаешь...
— Не тронь, кобель! — вступился мужик.
— Уж  больно хороша...— зубоскалил  Аким.
Батюшка Николай снова двинулся в путь. Толпа расслабла. Добрая половина богомольцев, давя детей и старух, бросилась уже к пустым бочкам, осаждая водовозов. Михаил Квитко, сидевший верхом на бочке, с засученными штанами выше колен, размахивая вожжами, кричал;
— Детей погубите! Куда прете? Воды ни капли нет! Заплаканная бабка с привязанным еще дома к руке железным черпаком тыкала им в ногу Квитко:
— Ну дай, голубчик, хоть малость испить!..
— Что я вам, Илья-пророк? Нет воды! — отмахивался Квитко.
— Супостат, окаянный!..
Качаясь под зноем к концу молебна, едва плыли к селу хоругви, тускло глазели с икон святые лики на поредевшие ряды богомольцев. Но могучий здоровьем отец Николай все поднимал руки, до хрипоты выпрашивал:
— Явите стаду твоему...
— О, господи! Помилуй наши души грешные…
Алексей, аким и Денис возвращались в село раньше других.
 --Аким, - обратился Алексей, что за красотка, какую ты тронул?
— А-а, это приезжая, питерская, Оксана,— пояснил Денис,— но с ней лучше не связываться, Андрей Феду лов за нее голову сорвет.
В душную ночь после молебна над селом, как по заказу,    медленно    поплыли    темные    косматые облака. Со стороны Волги затягивало сплошной синевой. Но напрасно савинчане припадали на колени перед образами. Ко второму дню, не уронив ни капельки влаги, тучи уплыли в невидимые дали, а по полям по-прежнему гулял суховей,    пересвистывались   суслики.   Алексей   с   Никанором    впересменку    с    утра    до     вечера    гоняли   несмазанный чигирь, собирали садовую падалицу и свозили ее в отвал.
Лукерья, утопая босыми ногами в пыли, шла по Савинке. Увидев в тени под большими воротами судачившую с бабами куму Бушнячку, завернула «попить».
— Куда так ходко чимчикуешь, кума?
— Тороплюсь мужиков кормить. Время-то вон какое!
 - Слышно, Мирон Чернов молоденькую цяцу себе в горничные привёз?
— Привез для себя, а на грех досталась сыну.
— Да ну?/ Стало быть, не выходит?..
 - У этого всегда выходит, только туточко и не вышло, не по нему, а то хочь на конюшню веди в племенные.
— Какая же она, ты видала?
Лукерья многозначительно покачала головой, усмехнулась.
— Ох,    как   она,   эта  горничная,   обкрутила   ихкего Мишку, словно зельем напоила, А то чего же Мишка, говорят,  ночей не спит,  окугою сохнет, в  беспамятстве по ней. Анютка с Мироном мыкаются, не знают, что и делать.  Наперва хотели с Хуторского прогнать,  а этот, как его... енирал Титов, стал упрашивать Мирона отдать ее в горничные ему, значит, енералу, так Мишка на дыбки. Женюсь на ней — и шабаш. Уж наряды справляет.
— А чья же она?
— Ничья. То ли беглая, то ли приблудная. Подобрал ее Мирон где-то на чугунке, почти в одной гнилой исподнице, думал, что отблагодарствует, а зараз?..— Лукерья развела руками, закачала головой.— Зараз она вон куда микетит! Может, и не так на Мишку, как на богатство: земли, верблюдов и всякой худобы — вон какая силища. Не было Анютке хлопот, та купил ей Мирон порося, хватает теперь себя Мирон за локоть, да не укусит.
— А собой она как же?
— Собой молоденькая, отъелась, не нашим девкам чета, мужичкам одна зависть.
— У наших мужиков больше ума ни на что не хватает. Вон за питерской Оксаной косяками снуют, Андрей Федулов тоже по ней с ума сходит, а чиво в ней особого? — возмущалась худая, как вобла, Сироштанка.
Так судачили бабы в жаркий полдень, прячась в жидкую тень от высоких ворот.
В  полдень  в сад приехал Наум Кириллович.
— Собирайся, Алексей, поедем в Савинку, а завтра утром на пару дней на хутор, беда, суслик шкодит, а тут Никанор с Лукерьей перебьются.
Вечером Алексей на часок заскочил домой.
— Чегой-то и глаз не кажешь? — спросил отец, красивший полы.
— Я же не вольный, и зараз забежал на часок. Как там мама?
— А чего ей. Колодезь вот с осени не доделали. Доделают, подсохнут полы, и перевезу ее сюда.
Алексей вышел во двор. Андрей Федулов и Михаил Квитко блочком тянули из глубины колодца Пантелея Романовича. Пантелей, обутый в большие сапоги с голенищами выше колен и поверх в брезентовую робу, с плотно перевязанной бечевкой у шеи, в брезентовой шляпе с большими полями, свисавшими до плеч, сплошь залепленный илистой грязью, был похож на какое-то чудовище, но умные глаза его светились добротой.
Отмывшись от грязи и переодевшись в чистое, уже за двором, Пантелей заговорил:
— Нужно струнный оркестр организовать.
— Так при земской есть же оркестр и...
— Нет, нет, Леша, Тот не годится! Нам нужен свой, отдельный, зачем и почему, ты это потом узнаешь.
— Я не против, только я же в садах.
— Сыгровка тоже будет в садах, только очень нужно, чтобы об этом ни твой отец, ни хозяева и никто .другой не знал...
В Хуторском Наум Кириллович встретил сына Мирона, выезжавшего в лиманы для покупки отавы.
— Все тянешь, как нищий суму. С отавой до сенокоса нужно было ладиться, а теперь уже лишнего не возьмешь.
— А вы что спозднились? На дальние участки я народ отправил еще до рассвета и с ночевой, а здешние как-нибудь обработаем потом.
— Сколько собрал народа?
— Человек шестьдесят будет, все семьи пастухов, часть пришлых, всех вместе с Анюткой отправил, окромя Михайловны и одной доярки с немым.
— А кто же будет доить?
— Коров как-нибудь подоят, а овец день передержим, в крайнем случае на землю пастухи сдоят, сколько поспеют.
— На голове седина, а в голове все так же пусто,— шипел дед.— По тридцать ведер молока на землю спускать, долго не нахозяйствуем. Лучше пастухам в полцены отдать, чем худобу губить. В доме кто?
— Мать оставила Веронику.
Навстречу деду вышла кухарка Михайловна и только что проснувшаяся Вероника. Дед отдал приказание всем, кроме Михайловны, выйти на уничтожение суслика, уехал на дальние участки в степь.
— Нет уж, никуда вы не пойдете, мы вдвоем с Алексеем справимся,— распорядилась Вероника.— В доме тоже дел хватит.
— Ты же обгоришь на солнце, нас мать заругает.
— Не заругает, я смажусь кремом и китайскую шляпу надену.
Захватив суслиные крючки, бутылки с мором и другие снасти, Вероника с Алексеем вышли к яровому загону. Начали со сбора сухого кизяка-коровника.
— Ты сама-то их когда-нибудь ловила? — спросил Алексей, никогда не ловивший сусликов.
— Не бойся, научу. Ну вот,— сказала Вероникар выйдя на поляну.— От этой пашни и вот до этих кустов, это будет моя полоса, а отсюда вон до того кустика бу¬дет твоя. Копай здесь маячок. Ну, а теперь иди по своей полосе, а я по своей, как найдешь нору, скажи.
— Ну вот и нора.
— Бери крючок и доставай им суслика. А нет, значит, смочи кусочек коровяка мором, брось в нору и закопай вход, вот и вся наука.— Вероника присела на колени, смочила сама кусочек коровяка мором и бросила в нору, Алексей схватил Веронику в охапку, свалил, на землю.
— Ты что, сдурел? Я буду кричать! Если хочешь, по-добру — работай, или я сейчас же уйду...
Алексей вытаскивал одного суслика за другим.
У Вероники работа не ладилась, она стала отставать,
— Леша, давай по моей полосе вдвоем идти,— предложила она.
— Как прикажешь.
После обеда, выходя на промысел, Алексей спросил:
— Ты где спишь?
— Вон, возле этого окна.
— Одна?
— Ас кем же еще?
— В доме душно?
— Я окно открываю. Зайдем, я тебя познакомлю с немым Антоном, с ним будешь спать.
Увидев Веронику с Алексеем, Антон поднялся с койки. Вероника, ловко объясняя на пальцах, представила гостя. Антон гостеприимно заулыбался, закивал головойг крепко пожал Алексею руку, указал на койку.
Ловля сусликов с обеда шла хуже. Вероника с Алексеем то и дело садились, вели бесконечные разговоры.
— А   кто  такой  немой  Антон? — спросил  Алексей.
— Антон—это не Антон, а Антонов огонь,— рассказывала Вероника.— Лет десять тому назад подобрал его папанька на станции Покровской, привез страшно худющим и грязным. Обмыли его ребята, одели и поселили в землянке, а утром мама показала ему, что он должен делать: носить в сепараторную молоко, укладывать в чаны и ящики на хранение масло, сыр, брынзу, кормить птицу, свиней и топить баню. С тех пор он никакую другую работу не признает, а переданные мамой ему ключи от подвалов и погребицы, где хранится продукция, еще никто после этого в руках, кроме Антона, не держал, и никого он туда одного не пускает. Он очень любит топить баню, часами сидеть в парной. К своей работе никого другого не допустит. Он страшно злой, нелюдим и почему-то ненавидит нашего дедушку Наума.
— Сколько ему платят?
— За что?
— За работу.
— Но его же кормят, за что же ему еще платить? Перед пасхой, года три тому назад, дедушка дал ему сразу три червонца, он их тут же изорвал в мелкие кусочки и выбросил. С тех пор ему боятся что-нибудь предлагать. Правда, он любит подарки: конфеты и даже детские игрушки. Ой, Леша, мы заболтались, давай за работу,
К  вечеру  Михайловной  был  поднят  маяк.   Вероника запустила пальцы в космы Алексея, сказала:
-Пойдём, гурты идут на дойку, сейчас будешь доить овец.
— Кто, я?
— Ты, а кто же еще? У нас дедуня Наум завел такой порядок, выход на дойку овец обязателен для всех. Приученные к дойке овцы и козы   сами    подходили к длинным рядам на привязь.
Алексей,     стыдясь    новых     обязанностей,  с трудом справлялся  с   овцой.   Молоко  сливали   в   ведра.  Антон, переносивший  молоко   в   сепараторную,   наблюдал   за Алексеем  и ухмылялся. Потом, подойдя к нему,  начал что-то расказывать, мотая пальцами, показывая на вымя овец.  Но  что     это  означало,     Алексей  понять  не мог. И  лишь  после  третьего рассказа  понял:  «Не мы  доим овец, а хозяин доит всех нас». Алексей согласно засмеялся, помотал головой Антону. Антон остался очень доволен, что Алексей понял его.
Ночь, сменившая дневной зной на легкую, но еще душную прохладу, стягивала вокруг имения густые, темные до черноты дождевые облака. Уставшие за день, спали глубоким сном пастухи и дворовые.
Полуприкрытая простыней, смежив веки, лежала у окна Вероника. Вдруг кто-то мягко впрыгнул в комнату.
— Ой, кто это?
— Тише, это я, Алексей,
— Уходи, слышишь, уходи, услышат,—твердила она.
Но было поздно. В черном оконном проеме сверкнула молния, раздался страшный треск, словно сломалась сухая осина, а через мгновенье в окно ворвался оглушительный грохот грома.
— Лешенька, милый, что мы натворили... Как я буду завтра смотреть тебе в глаза... Зачем ты...— шептала Вероника, до боли целуя Алексея.