Глава вторая

                                                                  Коммуна
        
         Мы остались вдвоем с дедушкой. Вести хозяйство стало труднее. Круг моих обязанностей стал шире. Иногда приходилось выполнять и дедушкину работу, посильную мне, так как вечерами он часто стал куда то уходить. Он часто возвращался  раздраженный и все повторял:
- Бездельники... Лежебоки... Захотели чужого добра, нажитого таким трудом...
Село гудело, как растревоженный улей. Сходка жителей следовала за сходкой, собрание за собранием. В один из теплых летних вечеров дед взял с собой и меня.
 Мы шли к сельсовету, который располагался почти в центре села, на краю обширной пыльной площади. Тут же были: одноэтажная семилетняя школа с обширным садом на заднем дворе, фельдшерский пункт и небольшая скобяная лавка. Чем ближе подходили мы к площади, тем больше встречали людей, которые группами и поодиночке спешили в том же направлении. Все они оживленно разговаривали. Часто слышались непонятные мне слова: коммуна, колхоз, Сталин. Подойдя к обширному зданию сельсовета, мы обнаружили, что оно полно народу. У крыльца и на крыльце мужчины разного возраста курили и о чем-то спорили. Дедушка несколько раз поздоровался со знакомыми, прикладывая руку к шляпе. Мы поднялись на крыльцо, протиснулись через коридор в огромную комнату, полную народу. Дедушка едва нашел место на краю лавки, чтобы сесть. Неподалеку, на подоконнике, я увидел Вилли. который жестами звал меня к себе. Я пробрался к нему и сел рядом.
- Я уже не в первый раз здесь,- сказал Вилли,- Сейчас дядя Оскар встанет из-за стола, поднимет руку и скажет « Тише односельчане, вы не на своем скотном дворе" и начнется...
- Что начнется?- не понял я.
- Начнется такое... Сам увидишь,- ответил Вилли.
Я стал рассматривать помещение, где был впервые. У дальней стены, на небольшом помосте, стоял простой деревенский стол покрытый куском ярко-красной ткани. За ним сидело два человека: дядя Оскар, в пиджаке и штанах заправленных в сапоги и незнакомый мне человек в рабочей куртке. На стене, за их спинами, висели два портрета. По верхнему краю стены была прикреплена красная ткань с какой-то надписью белой краской. Остальные стены были голыми. Только рядом  с нашим окном был прикреплен огромный лист бумаги, на котором были нарисованы дымящие трубы, какие-то колеса с зубцами, мускулистый дядька, с молотом в руках и сделана надпись крупными синими буквами. Я окинул взглядом все помещение. Нашел дедушку, заметил еще несколько знакомых лиц. Увидел своего приятеля Отто, стоящего у противоположной стены. Тут громкий бас дядьки Оскара отвлек меня от этого занятия:
- Тише односельчане! Пожалуйста, тише! Вы не на скотном дворе!
Рука оратора была поднята вверх. Зал немного утих.
- Товарищи! К нам приехал уполномоченный из райкома партии с важным сообщением. Дадим ему слово.
Дядя Оскар сел. Встал мужчина в рабочей куртке и обратился к крестьянам:
- Товарищи! Мы живем в великое время! Наша страна рабочих и крестьян, кровью наших отцов, братьев и сыновей завоевавшая право на счастливое будущее, находится на великом переломе! Повсюду встают цеха новых заводов, плотины электростанций, растут терриконы новых шахт. У вас под боком, в Царицыне, какой гигант строится! Страна устремлена к коммунизму! Рабочие рвут жилы, чтобы было больше угля, машин, станков, а крестьяне пока в стороне. Крестьяне проявляют вялость, товарищи! Ведут себя не сознательно. Каждый держится за хвост своей коровы...
- Хорошо, что не за сиську чужой жены,- послышалось из зала.
- Я говорю серьезно, товарищи!- резко крикнул уполномоченный в глубину помещения. Крестьянам нужно впрягаться в общий хомут, отдавать все силы общему делу! А для этого необходимо отказаться от частной собственности, этого буржуйского пережитка, который тянет нас в прошлое.
Уполномоченный, резким движением налил воды из графина, стоящего на столе, выпил и продолжал:
- Как можно меньше своего и больше общего - вот что сегодня на повестке дня у партии! В других районах страны крестьянство уже тронулось: на Украине или в казахской степи. Там у сельских буржуев, кулаков и баев, забирают имущество, нажитое чужим трудом, трудом простых тружеников. Недовольных и их пособников, высылают подальше, в необжитые районы. А ваша немецкая автономия, которую дал вам вождь мировой революции Ленин, еще в спячке.
Уполномоченный вскинул руку вверх. В ней была зажата газета. Он тряс ею.
- Вот у меня в руке газета " Правда", которая пишется в Москве. На первой ее странице говорится о решении партии ускорить создание колхозов, где все будет общее...
Из зала кто-то крикнул:
- И ночные горшки будут общие? Вот будет потеха. Пойду к соседу. Так и так Карл, дай попользоваться...
По помещению прокатился смешок, но представитель райкома серьезно отвечал:
- Нет, горшок у каждого свой будет, а вот скот, земля, инвентарь будут общими. Я закончил, товарищи.
Тут начался невообразимый шум. Многие повскакивали со своих мест, кое-кто схватил соседа за грудки.
- Что я говорил?- прокричал Вилли мне на ухо.
Дядьке Оскару кое-как удалось навести относительные порядок и тишину. Поднялась бабка Климентина, которую я знал. Она была сестрой моего дедушки.
- Скажи товарищ уполномоченный, как будет? У меня семь коров, а у Яшки Кривого одна, да и та после зимы еле ходит, потому, что он прошлое лето в холодке пролежал, а его сенокос так и ушел в зиму не скошенным. Значит, я отдам в колхоз семь хороших коров, а он одну заморенную, которая до сих пор откормиться после зимы не может? Где справедливость?
Тут вскочил Яшка, лицо которого было страшно, потому что было обезображено шрамом и искажено злобой. Он кричал:
- Ты, Климентина, не кичись своим богатством! Твой муж был известным жадюгой! Мельница, что в соседнем селе, до сих пор ваша! У вас снега зимой не выпросишь!...
Тетка Климентина перебила его:
- А тебе бы все только брать да не возвращать! Позапрошлой зимой, ты и твой дружок Йоська, взяли взаймы по четыре мешка муки, да так и не вернули. Мой покойный муж просил вернуть хоть половину долга, да так и ушел, под землю, не дождавшись.
- Да вы столько людей со света сжили! - заорал Яшка, но ему уже не дали говорить. Все знали доброту старого Карла, бывшего владельца мельницы. Он всегда помогал односельчанам, честным труженикам, попавшим в беду. С них за помол брал наполовину меньше, а то и вовсе не брал. У него в доме всегда можно было найти сочувствие и посильную помощь.
        Тут я увидел, что мой дедушка поднял руку. Зал притих. Большинство сельчан уважало его. Он встал, прокашлялся и начал говорить, не обращаясь конкретно ни к кому, а как бы рассуждая:
- Вот отдам я скотину в общее стадо. Будет она зимой стоять под общей крышей. Какая-нибудь баба, которая будет приставлена для ухода, всегда станет своей коровке подкладывать больше корма, не один раз подойдет к ней, поговорит, погладит. А моя что? Будет стоять голодная и без ласки, как сирота...
Дедушка замолчал задумавшись. Зал тоже молчал. Потом дедушка продолжил:
- Или надел земельный возьмем. Кто будет его обрабатывать? Кто вложит в него душу? Я там каждый бугорок знаю, каждый комок земли, за столько лет, через мои ладони прошел. А чужой что? Он кое-как вспашет, кое-как засеет - не мое, общее. На свой родной участок лишнюю бричку навоза свезет...
Из людской массы послышался голос Йоськи:
- Ты, Готлиб, не беспокойся, мы сумеем о земле позаботиться! Не хуже других в этом деле понимаем.
- Да, такие как ты, позаботятся. От вашей заботы, земля враз придет в запустение...
Тут поднялся человек из района.
- Я вижу в вашем селе много противников линии Советской власти, линии партии. И говорят, как в одну дудку дуют...
Кто-то из зала выкрикнул:
- А они одинаково говорят потому, что родня.
Уполномоченный продолжал:
- Я вижу, зреет среди вас антиклассовый элемент! И пособников у них много. Они хают Советскую власть, говорят что партия действует неправильно, а большинство молча их одобряет!
Дедушка вспылил и сказал:
- Я не против Советской власти, если она за народ и делает для народа!
- Так ты считаешь, что линия партии антинародная?! - истерично закричал уполномоченный, - Да тут я вижу не словами, а пулеметом надо действовать! Тут настоящее гнездо контрреволюции!...
Дедушка ничего больше не сказал, а только махнул рукой и стал протискиваться к выходу. В зале опять начался гвалт, но я уже не обращал на него внимания потому, что бросился вслед за дедом. Я выскочил на крыльцо, а за мной выкатился Вилли.
- Ойген, подожди!- кричал он. Вон дождь какой, и молния сверкает! Давай под навесом обождем.
Но я ничего не ответил ему, а побежал в бушующую ночь. Молнии озаряли все село. Раскаты грома оглушали и пугали меня, а я несся, не разбирая дороги и сбавил шаг только недалеко от нашего дома. Когда я вошел в калитку, то заметил под навесом маленький огонек. Я подошел и увидел сгорбленный силуэт деда, сидящего на колоде. Он курил, чего не делал уже несколько лет и беззвучно плакал.
         Утром приходил дядя Йозеф, отец Вилли. Он рассказал, что было на сходке после нашего ухода. Присланный из района долго кричал о врагах Советской власти, а эти: Йоська, Эрнст, Яшка Кривой и еще несколько человек, подпевали ему. Потом дядя Йозеф сказал:
- Уполномоченный даже грозился арестовать тебя, Готлиб, да Оскар отговорил. Потом Оскар, от имени сельчан, обещал к осени объединиться в коммуну. После этого Йоська и дружки его, пригласили уполномоченного на пирушку в дом вдовы, которая живет у скобяной лавки. Соседи ее говорили, что часов до пяти там было весело, играл аккордеон. Играл на аккордеоне, наверное, Эрнст, он специалист. Часов в восемь присланный из района уехал в село, что на Саратовской дороге, в тринадцати верстах. Вот такие дела Готлиб,- со вздохом подытожил Йозеф.
  Несколько недель прошли спокойно. Село на время замерло, как замирает природа перед грозой. Но в конце июля был назначен очередной сход жителей. По дворам ходили посыльные, называли время собрания и предупреждали, чтобы были обязательно. С этого собрания дедушка вернулся рано. Я спросил его, почему он так быстро вернулся домой, а он ответил:
- Что там долго обсуждать? Дело давно решенное. Сказали, чтобы готовились. Через неделю будут забирать все в колхоз ихний. Вот так, внучек, скоро у нас не будет никаких забот. Будем сидеть на печи, и плевать в потолок, как эти бездельники,- и он крепко выругался, чего не делал никогда раньше.
   Время прошло быстро, и настал тот Страшный день, которого боялись большинство крестьян. За отпущенный до этого дня срок некоторые хозяева сумели подготовиться. Одни порезали часть скотины, а мясо свезли на рынок, в Палласовку. Туда же свезли запасы зерна и муки. Другие, за мзду, раздали свой скот по более бедным соседям, надеясь, что последнюю корову не будут забирать. Третьи излишки зерна попрятали в укромных местах. Дедушка ничего не прятал, а только раздал около двадцати мешков отборного зерна родственникам и соседям.
   Всю неделю до того дня он бродил, то по дому, то по усадьбе. Несколько раз ездил в степь, на свою делянку. Он был безучастным ко всему, мало разговаривал со мной. Мне казалось, что его голова стала еще белее, а сам он как-то осунулся и внутренне застыл.
    Утром того дня я проснулся очень рано, но дедушка уже сидел за столом. Я молча сел рядом с ним. Прошел час, а потом другой, но ничего не происходило. Я вышел на улицу, но она будто вымерла. Только мычали коровы и блеяли овцы, которых не выгнали в степь. Я вернулся в дом. Дедушка все так же сидел, не шелохнувшись, уставясь глазами в одну точку.
- Папа, а папа,- тихо сказал я.
Взгляд дедушки переместился на мое лицо.
- На улице все тихо. Никто ничего не забирает...
Дедушка вздохнул и ответил:
- Нет, сынок, забирают. Когда ты еще спал, приезжал мой двоюродный брат на бричке. Лошадь в мыле, сам кое-как одет. Говорил, что они начали еще до рассвета, с того конца села. К вечеру и у нас будут... Еще говорил, что приехал тот же уполномоченный, а из Палласовки двенадцать милиционеров, чтобы нам, значит, страшно было.
   Почти до вечера на нашей улице было тихо. Все соседи затаились в тягостном ожидании. Дедушка все так же сидел за кухонным столом. Я бесцельно слонялся по двору. Ходил в сад и огород. Принес из сеновала охапку сена, мычащей скотине. Часы в доме пробили пять, пополудни. Вдруг с улицы донесся какой-то шум.  Выйдя за ворота, я увидел большую группу людей. Я вбежал в дом с криком:
- Папа, идут!
- Ну и пусть идут. Бог им судья,- ответил дедушка.
Мы замолчали. Прошло с четверть часа. Ничего не было слышно, как вдруг, со двора, в полуоткрытое окно донесся бас дядьки Оскара:
- Хозяева дома? Готлиб, ты дома?
Через минуту Оскар, Йоська, два милиционера с револьверами на ремне и еще несколько человек ввалились в дом. Оскар был в старой гимнастерке, перепоясанной ремнем и в потрепанной буденновке с выцветшей красной звездой. В руке он держал помятый лист бумаги. Как представитель власти, он заговорил первым:
- Так, значит, Готлиб. Вот у меня решение собрания сельского актива с подписями активистов...
- Моя каракуля тоже там есть,- перебил Йоська.
- Закрой рот, Иосиф ,и не мешай официальному делу,- оборвал улыбающегося Йоську дядька Оскар. Тот покраснел и, обиженный, отошел за спины милиционеров. Оскар продолжал:
- Так вот, в решении написано об изъятии сельскохозяйственных продуктов на нужды государства и об отобрании у богатых и крепких крестьянских хозяйств излишков: земли, скота, крупного инвентаря,...
- А чего с вами уполномоченный не приперся?- резко прервал его дедушка.
- Ты, Готлиб, не оскорбляй власть. Товарищ Андронов находится в сельсовете и занимается документами,- примирительно сказал Оскар.
- Это какими такими документами? Списками, у кого сколько пограбили?- тихо сказал дедушка в ответ, а затем ушел в небольшую кладовую и просидел там, на деревянном бочонке из-под конопляного масла до ухода непрошенных гостей. Я остался на кухне и наблюдал за происходящим. В это время дядька Оскар говорил:
- Товарищи, приступайте к описи и изъятию излишков. Ты, Иосиф, поди во двор и пересчитай скотину. Пусть с тобой пойдет еще кто-нибудь. Придете, доложите и запишите. Два человека, ступайте в амбар. Опишите, что есть в амбаре и в подвале. Ты, Фрида, иди в большую комнату, садись за стол, приготовь бумаги для описи.
Люди разошлись. Йоська, проходя мимо кухни и заметив меня, остановился, подмигнул мне и с издевкой произнес:
- Ну-ка Ойген, говори, где твой старик припрятал мешки с зерном?- а затем пошел дальше. Я, в эту минуту, возненавидел его.
         Часа три по дому ходили чужие, топча грязными ногами разноцветные домотканые дорожки и коврики, сделанные мамой. Люди входили со двора и снова выходили. В комнате для гостей, разложив свои бумаги на белоснежной скатерти, что-то писала Фрида. Дядька Оскар деловито отдавал распоряжения. Я вышел во двор. Там, у крыльца, сидя курили милиционеры. Они тихо разговаривали,   безразлично взирая на происходящее. Я уловил отрывок разговора. Тот, что постарше, с седыми усами, говорил хриплым голосом:
- ... Не говори, Петр. Этот толстый дед из дома, что у кирхи, так кричал и сопротивлялся, как будто с него последние штаны снимали. А у самого изъяли тридцать один мешок зерна, да одиннадцать коров.
Молодой, с детскими голубыми глазами и звонким голосом, продолжил:
- Это разве все? Под овином было схоронено еще восемнадцать мешков!
- А я и не знал!- удивился пожилой.
- А ты, дядя Федя, ходил в сельсовет, по поручению товарища Оскара.
Молодой покосился на меня, и я отошел от них, вошел в дом и прошел к дедушке. Двери кладовой были открыты. На входе стоял Оскар и глухим, извиняющимся голосом говорил:
- Ты, Готлиб, не серчай. Сам понимаешь, против силы не попрешь.
- А ты что, нанялся для власти работать, людей грабить?- тихо спросил дедушка.
- Ты ничего не понимаешь, ничего не знаешь,- затараторил Оскар. Моего младшего брата помнишь?
- Это тот, что в Саратове, в тюрьме сидит?- перебил его дедушка.
Оскар продолжал:
- Да, четыре года получил по глупости... Этот уполномоченный как-то об этом пронюхал, собака, и говорит мне, что замолвит словечко, где надо, если я помогу ему организовать коммуну в нашем селе. И название уже придумал: коммуна имени Клары Цеткин. Говорит, была такая боевая женщина в Германии, борец за счастье немцев. Говорит, сам Ленин ее уважал.
Дедушка промолчал, а Оскар, молча, простоял еще с минуту, развернулся и, гремя сапогами, вышел. Со двора донесся его голос:
- Подогнали подводы для зерна? А чего ждете? Грузите и вывозите!
Тут я услышал осторожные, крадущиеся шаги и вопросительно посмотрел на деда, а затем выглянул в проходную комнату. Там был Йоська. В одной руке он держал наши стенные часы, что с боем, а в другой фарфоровую статуэтку пастушка. Я вцепился в статуэтку и закричал:
- Отдай! Это мамина!
На крик пришел дедушка. Рука Йоськи разжалась, и статуэтка оказалась в моих руках. Я убежал, всхлипывая на ходу и прижав фигурку к груди. А Йоська попятился к выходу, унося наши часы.
   Через некоторое время, в разоренный дом пришла мама. Она с ужасом смотрела на деда и на все, что творилось вокруг. Мы медленно прошли в комнату для гостей. Секретера не было. На белой скатерти темнело чернильное пятно. Шкаф был полуоткрыт и из него, полувывалившись, торчало белье. Везде валялись окурки. Тот же самый хаос был и в других комнатах. Мы вышли во двор и прошли в сарай. В дальнем стойле одиноко стояла и мычала рыжая корова, а в углу загона жались две овцы. Ни верблюдов, ни лошадей, ни остальных коров и овец, ничего не было! Дедушка бессильно опустился на край яслей. Мама подошла и обняла его за худые плечи.
-  Ничего, папа, как-нибудь переживем,- тихо сказала она и заплакала.
Я тоже заплакал, хотя до конца не понимал случившегося. Потом я вышел из сарая, пересек двор и зашел в амбар. Здесь было пусто, хотя с прошлого урожая, как я помнил, оставалось еще порядочно зерна. Только вдоль стен и в углах большого ящика, обитого железом, его осталось немного. Выйдя из амбара, я нашел маму и дедушку в доме.
- Ну а у вас-то как? Сильно вас разорили?- спросил дедушка.
- Нет, у нас почти ничего не взяли, ответила мама.
- Да у этого австрийца и брать-то было нечего,- сказал дед и добавил,- А может это и к лучшему?
   На следующий день, ближе к обеду, из сельсовета принесли письменное распоряжение, в котором говорилось, что у нас изымается вся земля в степи, вместе с домиком. А еще, от нашей усадьбы отрезалась половина земли, вместе с летним домом и частью сада. Дед, молча, выслушал сообщение посыльного, а когда тот ушел, сказал:
- Все отобрали... Всего лишили... Как жить-то будем, внучек?