Запоздалый рассвет. ч 2. Тьма (продолжение)

     В нечеловеческом труде, когда в полузабытьи, слились день и ночь, прошли три месяца. К концу этого срока мы засобирались домой. Мы ожидали, что вот-вот нам объявят, что мы можем возвращаться к семьям. Проходили дни, а затем недели, но никто ничего не говорил нам. Тогда мы сказали Адаму Яковлевичу, что срок, который нам назначили, истек. Он буркнул, что передаст начальству. Через два дня, во время утренней переклички, к нашему строю пришел начальник лагеря и с издевкой закричал:
- Так вы домой собрались? Идет страшная война, а вы домой? Куда вам, фашисты, домой? Сгниете все здесь! Я вам покажу, предатели!...
Он еще что-то кричал, но это было уже неважно. Стало ясно, что домой нас не отпустят и, наверняка, мы сгинем в чужом краю. Страх сковал наши души. Но еще страшнее было клеймо, которое на нас навесили. Оно не оставляло никакой надежды на будущее.
     После недели отдыха, в конце сентября, нашу партию и еще одну, поселили в барак номер тридцать два. Это было приземистое и длинное сооружение из плохо подогнанных бревен. Всего несколько окон было прорезано в нем. Внутри, вдоль длинных стен, были сооружены деревянные, двухэтажные нары. Пол был земляной. Но мы были рады и такому неуютному жилью. Ночи уже были холодными, часто шел дождь. Несколько человек из нашей партии, заболели. Их забрали в лазарет и к нам они больше не вернулись. Что с ними стало? Выздоровели ли они? Об этом мы ничего не знали.
     Пришла зима. Мы по-прежнему работали на добыче камня. Стало еще труднее. На смену жаре, пришел другой враг- холод. Нам не давали никакой одежды. Только раз, за все время, выдали какие-то ветхие бушлаты, да какие-то ботинки, которые не спасали от жестоких уральских морозов. Появилось много обмороженных. Особенно мерзли ноги и руки, которые мы обматывали обрывками тряпок. К этому времени мы совсем ослабели. Скудный рацион и работа, за гранью возможного, медленно убивали наши, некогда здоровые молодые тела. Ряды нашей партии, как и других, таяли. Умерли или погибли многие из тех, с кем я приехал сюда, в кажущемся таком светлом и теперь таком далеком мае.
     Поздний февральский вечер. Нас недавно пригнали с работы и мы, после вечерней баланды, лежим на нарах, распрямив свои усталые плечи. Очень холодно. Окошко, которое недалеко от места, где я лежу, покрыто толстым слоем инея. На мне безрукавка, которую когда-то положила в вещмешок мама и потрепанный бушлат. Подо мной голые доски, а накрыт я куском мешковины, который достался мне от недавно умершего соседа по нарам. Рядом лежит Эрих. Его исхудавшее лицо, словно светится в сумраке. С другой стороны, от меня лежит дядя Макс. Он ворочается с бока на бок, стараясь согреться, и все время  кашляет. В бараке почти темно. Только в дальнем конце, на выходе, горит не большая керосинка. Ее тусклые лучи освещают охранника, склонившегося над столом. По узкому и длинному проходу, между нарами, бегает серая овчарка.
Эрих шепотом обращается ко мне:
- Слышал Ойген, что в лагере говорят?
- А что говорят?- спрашиваю я, хотя знаю последние новости, которые шепотом передают по лагерю заключенные. В лагере говорили о победе под Сталинградом. Просто мне хотелось, еще раз, поговорить об этой радостной вести, которая давала призрачную надежду на наше спасение.
Эрих с неподдельным удивлением отвечает мне:
- Ты не знаешь что Гитлеру намылили шею под Сталинградом? Что самого ихнего фельдмаршала в плен взяли и солдат тысячи?
Он сообщает это слишком громко. Охранник поворачивает голову, всматривается в темноту и вяло говорит:
-Чего шумите? Порядка не знаете?
Мы затаиваемся, а через некоторое время продолжаем разговор.
- Знаю я об этом. Как не знать?- говорю я, и воспоминания на мгновение
овладевают мною. Потом я продолжаю:
- Это недалеко от наших мест. Выше от нас, по Волге, Саратов, а ниже, по течению, Камышин. После Камышина Царицын, Сталинград, по - сегодняшнему. Когда мне было лет десять, все о нем только и говорили. Там тракторный завод строился. Многие парни уехали тогда из села на стройку, лучшей жизни поискать...
Эрих, с надеждой в голосе шепчет:
- Может, после этого, война скоро закончится? Может нас отпустят вскорости?
Не знаю, что ему ответить. Я тоже надеюсь на это, но верю в хорошее
очень мало. Я говорю ему:
- Ладно, Эрих, давай спать. Завтра на каторгу опять. Может, и не вернемся, завтра...
Мы прижимаемся к друг другу спинами и, немного согревшись, засыпаем тревожным сном...
- Подъем!- доносится сквозь сон ненавистная команда.- Принимать пищу и строится!
Мы, как хорошо выдрессированные животные, вскакиваем настолько быстро, насколько позволяют наши силы. По проходу ходит солдат-украинец и кричит:
- Швыдче! Швыдче!  (1)
Я уже стою на полу, держа чашку и ложку, делаю шаг, чтобы идти к пище
и останавливаюсь. Мое внимание привлекает, лежащий неподвижно, дядя Макс. Я снова залажу на нары, хотя это отнимает много сил, толкаю его и говорю:
- Дядя Макс, уже подъем! Вставайте, а то охрана бить будет!
Он не отвечает. Я беру его за плечо, чтобы повернуть к себе, но не делаю этого. Я уже понял - он мертв. Я не пугаюсь, не кричу ничего и сам удивляюсь этому. Потом я сползаю с нар и сообщаю о случившемся дежурному.
     До построения еще есть несколько минут, и мы стоим на улице, у ворот барака, где сложены трупы, умерших за ночь, людей. « Сегодня четыре человека,- машинально веду про себя страшный счет.- У тридцать первого барака три покойника, а вчера было два,- считаю в уме». Потом я смотрю на тело дяди Макса, лицо которого выражает спокойствие и только теперь, сердце пронзает острая боль, а в голове проносятся мысли: « Вот потерян еще один, почти родной человек, мой земляк из соседней деревни. Еще одна ниточка, связывающая с
прошлым, оборвалась... А каково родным? Он говорил, что у него трое детишек... Они домой ждут. И жена ждет. Никакой бумажки не дадут им, никакой справки... Все, нет его! Не было человека! Пропал без вести...». Мои печальные мысли прервал звук скрипящего снега. Это подъехали сани похоронной команды. На них уже сложены, штабелем, больше десяти одеревеневших тел. Когда на сани забрасывали тела из нашего барака, они еще не успели замерзнуть, и издавали характерный звук: " Ух, Ух...".  Что будет дальше, я знал. Мы наблюдали один и тот же процесс каждый день. Сейчас соберут тела у остальных бараков. Затем, пока мы будем стоять на плацу, страшный обоз, из пяти- шести саней, выползет за территорию лагеря, к траншее, выкопанной заключенными летом. Сани перевернут и трупы, глухо стуча, упадут в яму. Будут заполнять это место день за днем, пока не навалят доверху. Потом бульдозер заровняет общую могилу, а похоронная команда будет наполнять соседний участок траншеи...

* * *
     Прошел год, как мы покинули отчий дом, и попали в этот ад. Пришла весна. День ото дня становится теплее. Это нас обнадеживает. За зиму мы совсем ослабели. Еще немного и тяжелая работа, скудная пища и холод, доконают ещё
остающихся в живых. Теперь холода не будет. От мысли о холоде мурашки покрывают тело. За год, система превратила нас почти в мертвецов. В бараке копошатся не люди, а призрачные, почти прозрачные тела, покрытые лохмотьями одежды. Их лица лишены мысли и не выражают почти никаких эмоций. Мы ослабели настолько, что лагерное начальство, сначала снизило норму выработки, а затем было вынуждено дать нам неделю отдыха. Эта неделя глубоко врезалась в мою память. Раньше, когда мы работали, не знали что происходит в лагере днем. Мы только знали, что оставшиеся в бараке больные куда-то исчезали. Мы предполагали, что их забирали в лазарет, а оттуда они распределяются в другие бригады и партии. Это были наивные рассуждения. Любой здравый довод мог легко разрушить наши предположения.
     В то утро, мы как обычно, встали рано, по команде " подъем", которая звучала по всему лагерю. Но сегодня нам не нужно было, лихорадочно быстро есть, и торопиться на плац. Получив утренние 250 граммов хлеба и ковш похлебки, мы пошли на солнечную сторону барака и сели на утоптанную, тысячами ног, землю. Природа уже проснулась от долгой зимы. Неподалеку, за рядами колючки, стояла зеленая стена леса, на фоне которого белели черточки березовых стволов. Из-за него вставало солнце. Когда оно поднялось над лесом, то его лучи обдали наши истощавшие и обессиленные тела, живительным теплом. Сидевший рядом Рудольф сказал, ни к кому не обращаясь:
- Опять эта баланда... Хоть бы одна картошиночка, хоть бы пятнышко жира. Одна крапива...
Яша безразлично сказал ему:
- Может тебе еще и мяса дать? Смотри, разжиреешь, работать не захочешь...
Я ел, молча и вспоминал дедушкин подвал, представляя его будто наяву. Вот я опускаюсь на четыре ступеньки от уровня земли, открываю тяжелые двери и ступаю в темное чрево подземелья. Сойдя с последней ступени, протягиваю правую руку и нащупываю коробок спичек, который всегда здесь лежит. Я, чиркаю спичкой и  зажигаю керосиновую лампу. Ее свет тускло освещает помещение, дальняя стена которого  остается в темноте. Справа, вдоль стены, тянется стеллаж, весь заставленный посудой с соленьями и вареньем из яблок и разных ягод. Слева стоят деревянные бочки с квашеной капустой, солеными помидорами, огурцами и маленькими арбузами. На прочной балке, под потолком, висят куски копченой свинины...
Голос Эриха  возвратил меня из области грез на грешную землю:
- Как надоел этот горький настой хвои, который словно вталкиваешь в себя, каждый день...
Сидящий неподалеку старик Отто, с болезненным лицом, неизвестно как выживший в эту зиму, со злостью говорит:
- Как же, власти лагеря пекутся о нашем здоровье, чтобы было кого запрягать в плуг, как быков. Этот толстяк начальник...,- он не договорил, потому, что к нам приближался Адам Яковлевич. Подойдя, он громко прикрикнул на нас:
- Чего расселись? Поворачивайтесь! Думаете, раз освободили на неделю, то и сидеть можно? Сегодня часть людей пойдет на уборку территории, а остальные будут околевших убирать.
Он ушел быстрым шагом, а старик Отто, глядя ему вслед, пробормотал:
- Смотрите, как разговаривает с нами этот немец из Крыма, как господин... Голос, какой у него стал командный. Не отощал, как мы...
Яша зло поддержал:
- Да, живется ему неплохо. Хлеба ест, наверное, от пуза. Люди говорят, что охрана выпускает его, иногда, в город... Будто бы он там себе какую-то Еву завел.
 Совсем как в Библии... И не грешно ему так жить, других за людей не считать?
     После утренней еды, двенадцать человек, в том числе и я, были определены собирать и грузить умерших, по близлежащим баракам. Мы ходили из барака в барак в сопровождении офицера и солдат, в новой форме, с погонами. Следом ехала подвода. В очередном бараке мы нашли двоих умерших и четверых больных. Умерших погрузили на подводу. Офицер долго не мог решить, что делать с больными. Потом, обращаясь к Адаму Яковлевичу, сказал:
- Этих двоих, что ходячие, сопроводить в лазарет, а этих,- он кивнул на двоих людей, лежащих неподвижно,- перенесите в свой барак. К вечеру все равно околеют. Туда же снесите еще, если будут.
Потом он обратился к солдату, который вел записи:
- Якушкин запиши, что из двадцать восьмого барака двое больных отправлены в лазарет, а двое похоронены.
После этих слов он пошел к выходу, а у нас волосы встали дыбом, страх
сковал нас. Каждый думал одно и то же:
- Как так, еще живые люди, а уже записаны в умершие!?
Бригадир прикрикнул:
- Что стоите? Выполняйте приказание гражданина офицера!
Мы положили одного парня, без сознания, на носилки и понесли. Вдруг он очнулся, приподнял голову и смотрит по сторонам, не может понять, что с ним происходит. Потом он впился испуганными глазами в несущего носилки сзади и все спрашивал, преодолевая хрип в груди:
- Куда это меня? В лазарет, да? Куда это меня?
     Через неделю нас снова направили на работу. Мы стали работать на строительной площадке, которую я видел год назад, когда мы прибыли и нас вели в лагерь. Здесь многое изменилось. Высокая кирпичная труба была достроена. Здание возле нее, тоже было завершено. Появились три новых, еще недостроенных сооружения. Здесь мы и работали: пилили бревна, сбивали опалубку, убирали мусор. Эта работа была намного легче, чем в каменоломне. Я думал, что наконец-то счастье улыбнулось нам и на этой работе мы дотянем до того дня, когда нас освободят. Но надежды не оправдались. Через месяц, из нашей партии отобрали пятьдесят парней, что покрепче и сформировали бригаду. В нее я тоже попал. Нас отправили на рубку леса.
     Красив уральский лес летом. Бескрайнее море зелени, гигантскими волнами, то взбирается на невысокие горы, то схлынет в долины. Его прохлада облегчает наш нелегкий труд. Только тучи мошкары не дают покоя. Она набивается в нос и рот, попадает в глаза, немилосердно кусает. Бригада разбита на пары. Десять пар валят лес, а остальные очищают его от сучьев, пилят многометровые бревна на части и грузят на прицепы тракторов. Я и еще один парень, на два года старше меня, орудуем топорами или работаем двуручной пилой. Дневная норма - двадцать четыре дерева на пару. Здесь надзор не такой, как в каменоломне. Конвоиры, по одному или группами, сидят поодаль в тени деревьев. Некоторые плещутся, в протекающей рядом, речушке. Командир над охранниками, пожилой старшина, по имени Охрим. Это незлобивый человек, относящийся к нам почти с отческой теплотой. Однако, где это необходимо, он может быть строгим. Кажущаяся свобода не расхолаживает нас. Норму необходимо выполнять, иначе, останешься без хлеба или, не дай бог, возвратят обратно, на камень.
- Поберегись!..- кричат то там, то здесь, а неугомонное эхо многократно вторит " Оберегись!.., берегись!., регись!.."
Слышится треск ломаемых ветвей, сучьев и громады вековых елей, с гулким звуком, падают на землю: "ух...!" Отовсюду слышен стук топоров и голоса
работающих. После полудня, как обычно,  Охрим, отдает команду обедать. Этот обед готовит кто-то из наших. Бригада сама решает кто. Обычно, готовить обед, мы отправляем больного или очень обессилевшего. Он варит похлебку из лесной зелени или, что редко, из какой небудь дичи и при этом отдыхает, восстанавливает силы. По команде старшины мы собираемся у костра, где мошкары поменьше. Ложки стучат о жестяные миски. Мы с жадностью поглощаем горячую похлебку. Здесь, в лесу, мы не так голодны, как в каменоломне. Иногда, Охрим, позволяет нам "попастись" в малиннике или отпускает двоих ребят на сбор грибов. Пока мы едим, старшина садится рядом на пень, снимает пилотку, отирает ею пот со лба и говорит, как будто сам себе:
- Жарко нынче... В такую пору у нас, на Вятке, леса горят...,- а потом, обращаясь к нам, добавляет,- Вы перед уходом в лагерь, костерок хорошо притушите, а то, не ровен час, пожар случится. Зверью и птице горе, какое, да и людям тоже. Он достает кисет и делает самокрутку. Закуривает, жадно втягивая дым, а потом продолжает:
- Я вот чего не могу сообразить. Как вы, родившиеся в этой стране, могли предателями стать? Нормальные вроде люди и... фашисты, предатели. Или я чего не понимаю?... Нет, не фашисты вы. Фашисты, те с Гитлером, а вы..., вы по ошибке....Ничего сынки, я думаю недолго вам мучиться. Слыхали, что под Курском Гитлеру устроили? Да где вам слыхать-то? Утром, по радио, диктор говорил, что сильно побили там ворогов. Наших тоже много полегло... Ну, ничего, на то она и война. Погнали нечисть с родной земли.
Он замолчал, и мы молчали, пораженные такой новостью. Потом мой напарник тихо сказал:
- Мы не фашисты. Мы советские немцы.
Охрим, посмотрел на него и ничего ему не ответил, а только, встав с пня,                     
скомандовал:
- Кончай обед! На работу, живо, марш!
     Когда мы возвратились в лагерь, там меня ждала страшная весть - умер мой земляк и товарищ Яша Шрайнер. В лагере, уже третью неделю, хозяйничала неизвестная болезнь. Среди узников, то и дело, слышалось непонятное слово " эпидемия". Когда сегодня я уходил на работу, то проведал друга, лежащего, по приказанию начальства, в конце барака, среди других больных. Яша, скрючившись, лежал на нарах, обхватив живот руками. Увидев меня, он улыбнулся через силу, а потом, улыбку сменила страшная гримаса, в которой смешались: боль, страдание и страх. Сделав огромное усилие, он прошептал:
- Феди уже почти год, как нет... Скоро меня тоже не будет... Останешься один из нашего посёлка...
Он немного помолчал, собираясь с силами, а потом продолжал:
- Интересно, как там сейчас? Моя сестренка уже, наверное, почти невеста, да и ваша Эльза тоже... Помнят они о нас, как ты думаешь?
Преодолевая дрожь в голосе, я ответил:
- Конечно, помнят! Каждый день помнят! А ты поправишься и мы, вместе, вернемся домой!
Яша молчал, как будто в забытьи и я тихо отошел от него, вытирая, на ходу, слезы. Потом мы ушли на работу, и я его больше не увидел.
     Болезнь свирепствовала почти до самой осени. Голод, антисанитария, барачная скученность тысяч людей, адский труд, обессиливший нас - все это способствовало тому, что болезнь многократно увеличила число своих жертв. Лазарет был переполнен, и люди оставались без помощи в своих бараках, заражая соседей. Похоронная команда не успевала убирать умерших, и они,
иногда по нескольку дней, лежали среди живых, распространяя болезнь и зловоние. Не знаю, как эта участь минула меня, но я остался жив.
     Всю зиму и следующее лето, наша бригада опять работала на добыче камня. Это был самый тяжелый и страшный период моего пребывания в трудармии. За предыдущий срок, наши тела были настолько выработаны, а наше здоровье настолько подорвано, что не оставалось ни малейшей надежды остаться в живых. Особенно невыносимо трудно, было зимой. Каждое утро, мы еле тащились к месту работы. Было очень холодно. Вокруг стояли неприветливые заснеженные деревья. Сознание двоилось. Грезы мешались с действительностью. Тело машинально двигалось, инстинктивно подчиняясь командам, а мысли были далеко... Я думал о матери... Мне представлялось ее лицо, с печатью трудно прожитых лет. Я чувствовал ее шершавые и теплые ладони, гладящие меня по спине. Я слышал ее голос: " Ойген, сыночек мой..." Только через много лет я узнал, что тогда, ее уже не было в живых.