Запоздалый рассвет. ч 2. Тьма гл.1 (продолжение)

                                                                       Неволя
Нас опять гонят в этот ад. Уже лето. Я все еще жив. Природа преобразилась. Куда ни посмотришь, везде невысокие горы, поросшие густым лесом. Солнце поднимается выше и становится жарко, хотя еще раннее утро. От мысли, какое пекло ожидает нас среди камней, я вздрагиваю. Мы бредем, едва передвигая ноги. В затуманенное сознание, будто из другого мира, глухим эхом, прорываются окрики конвоиров и лай собак. Страшно хочется есть. От пустой похлебки и стакана хвойного настоя в животе, временами, нарастает и затихает боль. Время от времени, желудок терзают жестокие спазмы. Я стараюсь думать о другом, но мысль о еде настойчиво пытает мой мозг, голод не дает мне покоя. От недоедания и адской работы, я очень ослаб. Временами, на мгновение, я теряю сознание и контроль над собой. В один из таких моментов, ноги выносят меня из колонны к обочине, где растет какая-то трава. Я падаю на колени, судорожно, обеими руками, рву траву и лихорадочно запихиваю в рот. Подбегают несколько охранников и бьют меня прикладами, но я рву и рву траву, пока не теряю сознание.
     Когда ощущение реальности вернулось ко мне, то первое, что я увидел - пыльные сапоги охранника. Я лежал на дне карьера, среди обломков камня. Солнце стояло в зените и немилосердно пекло. Над головой жужжали назойливые мухи. Голову и все тело изматывала тупая боль. Я, с неимоверным усилием, поднес руку к голове и, дотронувшись до нее, ощутил ссохшиеся от крови волосы. По-видимому, я застонал, потому, что захрустел щебень, и сапоги повернулись носками ко мне.
- А, очнулся бедолага,- сказали сапоги, с участием в голосе,- Тебе что, жить надоело? Тут суровые законы. Никто чикаться не будет...
Я лежал на боку и не видел, говорящего, выше коленей. Но он, наверное, видел мое лицо, потому что, когда я провел языком по пересохшим губам, он крикнул:
- Назимов! Принеси бедолаге воды, а то не доживет до вечера. Да прикрой чем небудь. Солнце-то вон как печет...
После этого я снова потерял сознание.
     Это происшествие, лишило меня остатков сил. Утром, когда я приподнялся на нарах, чтобы сползти с них на построение, то в голове помутилось, и я свалился в проход. Меня поместили в медчасть. Там я пробыл почти месяц.

* * *
     Пребывание в медчасти, наверное, дало мне возможность остаться в живых. Этот месяц, остался единственным светлым пятном в моей памяти, на фоне беспросветного мрака и отчаяния остального времени, проведенного в лагере.
      Я просыпаюсь от звонких голосов медсестер, пришедших на дежурство и приступивших к своим обычным обязанностям. Здесь я уже вторую неделю, но никак не могу привыкнуть к чистой постели, к тому, что не раздастся команда " подъем" и не нужно второпях бежать на плац, а потом изнемогать от тяжкой работы под дулами винтовок.
     Сегодня в нашем отделении дежурит пожилая  сестра милосердия, которую все зовут баба Груня. Это худенькая пожилая женщина с печальным лицом. Я уже знал, что два ее сына и муж, погибли на фронте, а дома она ухаживает за старшим сыном - инвалидом, у которого нет обеих рук. Эта добрая, чуткая женщина, чем то, напоминает мне маму, но я не могу понять чем: то ли печальными глазами или теплыми шершавыми ладонями.
     На второй день моего пребывания здесь, когда было ее дежурство, она, войдя в помещение, где я лежал, сразу прошла к моей койке, печально мне улыбнулась и спросила:
- Как чувствуешь себя сынок?
От ее голоса и взгляда, у меня, ком подкатил к горлу. Я чуть не заплакал. Она погладила меня по руке, поправила одеяло и тихо отошла к другой кровати.
     Три здания медчасти расположены в углу лагеря, вплотную к лесу. От лагеря, ее территория  отгорожена двумя рядами колючки. Сюда ведет только один вход - узкие одностворчатые ворота. Свободного времени много и я с соседями по палате, но чаще один, сижу оперевшись о бревенчатую стену лазарета и смотрю на лес. Его зеленая стихия живет  своей жизнью в двадцати метрах от меня. Вот белка промелькнула рыжим пятном и скрылась. Из затененной глубины, слышится потрескивание сучьев, которое прекращается через минуту. По опушкпрошуршало семейство ежей. Стоит мне повернуть голову вправо и совсем другая, страшная жизнь, открывается взору. Там лагерь. Там изнуряющая работа, издевательства, болезни и голод. Ужас охватывает меня при мысли, что скоро я вернусь туда.
     Однажды, когда я, как обычно, сидел за лазаретом, наслаждаясь покоем и теплом, ко мне подошла баба Груня.
- Что сынок, отдыхаешь? Я не помешаю тебе?- спросила она.
- Что вы, что вы,- запинаясь, отвечал я, вскакивая на ноги.
Она стояла и смотрела на меня тёплым взглядом, а потом спросила:
- Давно ты здесь?
- С позапрошлой весны,- ответил я.
- Да, давно ты мучаешься. Мой сын говорит, что на фронте, хоть и убить могут, но таких издевательств и мучений не приходилось испытывать. Он говорит, что неправильно и несправедливо то, что сделали с советскими немцами. Он говорит, что вы, такие же граждане СССР, как все. Еще он говорит, что вы могли бы много пользы принести на фронте, чем погибать здесь, как в морилке,- и она с опаской посмотрела по сторонам. Потом тихим голосом, почти шепотом, продолжала,- Ничего сынок, будет и этому конец. Война уже скоро закончится. Слыхал, что нам помощь пришла? Американцы и англичане, с запада на немцев напали. Вот, вместе одолеем Гитлера и вас домой отправят... Ты, я вижу, окреп немного, да и товарищ военврач, я слышала, говорил, что Миллера, через денек - другой, надо назад отправлять. Ну, ничего сынок, ты крепкий и все выдержишь... Ты вернешься домой, я знаю...
Она погладила меня по плечу и ушла. Я стоял и беззвучно плакал