Запоздалый рассвет. гл 8. Несчастный контингент, гл.9. Она.

После полутора месяцев, ставшего уже утомительным пути, мы прибыли на
станцию Невер. Отсюда на север, в Якутию, шел тракт. Нас погрузили на машины и почти трое суток мы добирались до Алдана, большого рабочего поселка на юге обширного края. Прибыли мы в конце сентября. Здесь, в это время, уже выпал первый снег. На первое время, нас поселили в одном из помещений золотомоечной фабрики, поскольку казарменное помещение еще не было готово. Сразу же, нас стали расформировывать по десять-двенадцать человек и давать направления в разные лагеря. Много там лагерей было. Так что к утру, нас осталось человек тридцать. Со мной, из близких знакомых, остался только Рудольф. След остальных ребят, с которыми я дружил, затерялся в необъятных просторах Севера.
     Утром следующего дня, к нам в помещение, пришел солдат и выкрикнул:
- Сержант Миллер, такой есть?
Я сказал, что есть такой. А он говорит, что начальник гарнизона вызывает. Я оделся и мы пошли. Когда мы пришли, то я, войдя в кабинет, доложил:
- Младший сержант Миллер, по вашему приказанию прибыл!
Он улыбнулся и ответил:
- Не младший сержант, а сержант. Вместе с сопровождающими документами пришел приказ о присвоении тебе очередного звания.
Потом он распросил, откуда я, кто мои родители. В конце разговора он приказал явиться завтра, к восьми часам. На следующее утро состоялся такой короткий разговор. Начальник гарнизона:
- Все кто прибыли одновременно с тобой, поступают в
распоряжение Управления исправительно-трудовых лагерей Министерства Внутренних дел СССР. Ваша обязанность, теперь, осуществлять надзор над заключенными, во время выполнения ими работ. Естественно, в период их нахождения за пределами лагеря, ответственность за сохранность контингента, ложится на вас.
Я:
- Какие люди будут под нашим надзором?
Начальник гарнизона:
- Люди разные. Как ты понимаешь, случайных людей здесь нет. Советское правосудие умеет карать, но и миловать невиновных, оно умеет. В настоящий момент, под твое начало, поступает женская бригада из тридцати человек. На этом все. Иди, получай оружие.
     На следующий день я пошел в зону. Лейтенант, встретивший меня, представил меня бригадиру, Короткой Наташе:
- Это ваш новый начальник, сержант Миллер. Твоя бригада поступает в его распоряжение.
Я построил бригаду и проинструктировал заключенных, как себя вести вне зоны (это они, наверное, слышали в сотый раз). Когда мы пошли на работу и прошли достаточное расстояние, я остановил колонну и сказал:
- Девчата! Теперь можете разговаривать.
     Мои подопечные ремонтировали дорогу. Механизмов никаких. Главный механизм-тачка на одном колесе. А к ней прилагались: кирка, лом и лопата. Не для женских рук была эта работа...
     Я сижу на камне, чуть поодаль от работающих женщин. Припекает июльское солнце. «Скоро короткое лето закончится,- думал я,- а потом будет много снега и морозы ударят... А девчата раздетые... Девчата, девчата, какая злая судьба забросила вас в этот пустынный и неприветливый край?- А потом сам себе отвечал,- Сами, небось не пошли, Многие за дело попали в ИТЛ, но много и ни за что. Вон Саша Пономарева, к примеру, десяток морковок с колхозного поля
унесла, голодной семье, а " добрая душа" сигнализировала начальству. В военные годы особо не разбирались, хотя начальник гарнизона и говорил, что случайных людей здесь нет. Или вон, Тоня Беляева, девчонка еще. Поставили в продмаг, за неимением взрослых. Она и запуталась. Отбывает за растрату. А такие как Адам Яковлевич, которые обирают людей, те ничего, те на
свободе... Вон, какой камень ворочает тетя Шура. Как она еще шевелится? В годах уже и нездорова. Сухая, как щепка и часто кашляет. Надо будет в лазарет, на обследование, ее отправить. За что она здесь?... Ах да, опоздала на сорок минут на работу, когда ее мать умирала. Голодно у них было в блокадном Ленинграде...». Такие мысли вертелись у меня в голове. Жалко их было, женщин и девчат этих. Я их понимал и сочувствовал им. Сам, не так давно, был в таком же положении. А думы устремились уже в другом направлении: «Как там мама и Эльза? Как живут? Трудно им без мужчины в семье. Эльзе уже шестнадцать. Работает наверняка. Дома сидеть не дадут. От каждого по способностям... Почему до сих пор писем писать нельзя? Война прошла. Хоть какую-то весточку передать. Да и денег или посылочку мог бы послать. Долго нас будут еще держать здесь?... Интересно, где сейчас Вилли? Живой или нет? Как разлучили нас в Бредах, так и след его потерялся. А что с Христиной? Хорошо было с ней сидеть у пруда, под старой ивой. Сидеть и смотреть на ее волосы и на звездное небо... И, все-таки, мне повезло. Нет Феди и Яши. Эрих погиб на стройке. А сколько просто знакомых не стало! Страшно! Да, мне больше повезло...».
- Гражданин начальник!- звонкий голос раздался сбоку, совсем рядом, да так неожиданно, что я вздрогнул и схватился за кобуру. Это была бригадирша Наташа.
- Гражданин начальник! Обед привезли. Разрешите пищу принимать!
Я ответил:
- Да, гражданка Короткая, распорядитесь чтобы зэки...,- я смутился,- девчата, то есть, кушали.
Люди расположились на земле. Кто просто на траве, а кто, подложив что-то из одежды. Я подошел с котелком к полевой кухне, в которую была впряжена пара великолепных серых лошадей. Рядом стоял повар-развозчик, дядя Паша. Он был из вольнонаемных. Это был человек в возрасте, с густой, начинающей седеть шевелюрой и черными усами.
- Приветствую ударников стахановцев!- сказал он задорно,.- Как жизнь, Женя?- по отчески спросил он.
Я, преодолев смущение, ответил, что все хорошо. Он продолжал:
- Ну и ладненько! Ты только особо не нажимай на девчат. Несчастные они. Знаешь, как говорят: " Солдат спит, а служба идет".
Я отвечал:
- Я и не нажимаю. Самому их жалко. Недавно сам, как они был.
- Да, да знаю...,- грустно сказал дядя Паша.- Вот бы им, девчатам, еду бы посытнее. А то, что это? Одна пшенка... Ты хоть доппаек в казарме поешь, а им каково? Такая адская работа...
Повар замолчал и стал накладывать в мой котелок жидкую постную кашу.

                               Глава девятая
                                          Она

     В Якутии я уже полтора года. Эта весна стала памятной для меня. Был коммунистический субботник, незадолго перед днем Победы. Наши ребята, свободные от смены, на допотопном лагерном автобусе, выехали в подшефный поселок «Лебедкино», для участия в субботнике. Когда мы приехали, работа уже шла полным ходом. Население поселка приводило в порядок улицы и дворы,
сажало молоденькие елочки, вдоль улиц. Часть из нас, направили в распоряжение заведующего местным клубом. Заведующий, плотный добряк в очках и галстуке, так, по-военному, сформулировал нашу задачу:
- Бойцы! Нашим талантам нужны подмостки! Не театральные, но все же! Доски от шефов, то есть от вас, доставили еще неделю тому, а теперь нужно руки приложить. Местная богема вас не забудет!- и он рассмеялся, довольный своей шуткой. Потом он еще сказал,- В подкрепление вам, даю двух девушек-красавиц: Валюшу и Настю. Думаю, обижать принцесс не будете. Вон они,- показал он в угол зала, где в полумраке от зашторенных окон, на фоне хаотично сваленных скамеек, виднелись две фигуры.
После этого завклубом исчез, словно его и не было. Кто-то из ребят пошутил:
- Словно шмель, нажужжал и унесся,- и уже серьезно добавил,- Ну что, за работу! Инструмент вон лежит и гвозди в ведре.
Рудольф возразил:
- Нет, давайте сначала с помощницами познакомимся.
Все хотели двинуться к девушкам, но те сами уже приближались к нам.
- Привет подшефным! Как вас звать величать?- весело крикнул Рудольф.
Темноволосая крепышка, которая мне сразу приглянулась, указывая на подругу, бойко ответила:
- Ее Валей зовут. Поварихой работает. А меня Настей кличут. На шахте я, в компрессорной работаю. Воздух в шахту подаю.
Рудольф весело спросил:
- Как будем работать, пролетарии?
Настя, с задором, ответила:
- По стахановски!  Нам заведующий дал разнарядку. Валюша стружку будет убирать. Мне дано задание лозунг к празднику, на материи, написать. А вы потом прибьете над сценой. Я буду в соседней комнате, там стол длинный есть.
Работа закипела. К одиннадцати часам, мы уже сбили остов из брусьев и настелили часть сцены. Валентина споро заметала стружку и наши окурки. Анастасия работала в соседней комнате. Она только раз к нам заглянула и, оценив сделанное, весело сказала:
- Точно, как стахановцы! Молодцы! Скоро закончите. Будут вас вспоминать в поселке!- и исчезла.
А я все время думал о ней и ждал, когда появится снова ее живое лицо.
     О Христине, тогда, я вспоминал все реже и реже. То, что было между нами, казалось таким далеким, как будто происходило в другой жизни. Сам образ девушки, хранившийся в моей памяти эти годы, год от года становился все расплывчатее и постепенно таял, как в дымке. «Жива ли она?- думал я,- Столько всего произошло за эти годы, с нами».
     А жизнь и молодость брали свое. Вокруг происходило столько событий!
Даже в этом диком краю жизнь бурлила. Я подгонял доски настила и думал о Насте. Рядом работала приятная Валя и заговаривала, то с Рудольфом, то со мной. А я думал о другой. Две противоречивые мысли сверлили мой мозг. Мне Настя определенно нравилась. Особенно импонировали мне ее задор и какая-то надежность. С такой можно связать жизнь: унывать не даст, и в трудные минуты, не подведет, не предаст. Но этим мыслям противостояла другая, нет-нет, да возникающая в сознании. Я не был уверен, захочет ли она со мной связываться, когда узнает, что я из немцев-выселенцев. Все знают, что власти не одобряют связи с таким контингентом. И вообще, чего я размечтался, как будто дело решенное и только от меня зависит, быть дружбе между нами или нет. Я хмыкнул от такой мысли, да так, что рядом работающий Рудольф опустил молоток и
уставился на меня.
     Когда мы в очередной раз перекуривали, я решился. Затушив недокуренную папиросу и положив ее на край сцены, я пошел в соседнюю комнату, где была Анастасия. Когда я вошел, то застал ее полулежащей на столе и старательно выводившей очередную букву. Я постоял немного, любуясь ее крепкой фигурой, а затем решился подойти. Когда я сделал шаг, скрипнула половица. Настя вздрогнула и резко обернулась.
- Ты меня испугал. Я чуть краску на плакат не опрокинула. Вот было бы жалко. Я почти закончила,- с упреком сказала она.
Когда она это говорила, краска смущения залила мое лицо. Я потупил взор и не знал, как продолжить разговор. Пауза затягивалась. Ее прервала Настя:
- Тебя как зовут?
- Женей меня все зовут,- ответил я.
- А чего вы все говорите как-то интересно, как-то не чисто по-русски?
- Мы немцы. Выросли в немецких поселках,- промямлил я.
- Так вы из выселенных? Ясно. Я об этом слышала. Женщины об этом говорили.
Я несмело спросил:
- А ты здешняя?
- Нет, я из Твери. Есть такой красивый город на Волге, недалеко от Москвы. Сейчас он Калинин называется. В честь Всесоюзного старосты так назван. В честь Михаила Ивановича. Он недавно умер еще... А мне больше старое название нравится. Оно какое-то сказочное... Когда демобилизовалась...
- Так ты на войне была?- прервал я ее.
Она продолжала:
- Да, после разгрома самураев я здесь задержалась. Был комсомольский набор, вот я и записалась осваивать бескрайние просторы Севера...
Тут наш разговор, был прерван вошедшим Рудольфом, который шутя, воскликнул:
- Вот где мой друг, по несчастью, Ойген. А мы уже почти работу закончили и только сейчас заметили, что тебя нет. А тебя, оказывается, сказочная фея похитила...
- Никто меня не похищал,- смущенно пробормотал я и пошел к двери.
     После субботника, мы сидели в автобусе и ждали, пока соберутся наши сослуживцы, работающие в разных местах. Я сидел и думал о ней. Вдруг, о чудо! Она вошла в автобус и спросила:
- До Алдана возьмете?
Наш водитель, дядя Егор, ответил шутя:
- Да разве таким красавицам откажешь? Проходи, садись.
Девушка поискала взглядом, куда сесть. Увидев меня, она чуть смутилась, а потом решительно прошла ко мне и села рядом, сказав при этом:
- Хоть один попутчик знакомый есть.
Я сидел, прижавшись плечом к оконному стеклу, боясь пошевелиться и взглянуть на нее. Вдруг она полуобернулась ко мне и сказала:
- Ты говорил, что тебя Женей зовут, а твой дружок, как-то по-другому тебя назвал.
Я смутился еще сильнее и сбивчиво объяснил, что Ойген мое имя, а Женей, на русский лад, меня в уральском лагере стали звать.
Настя спросила:
- Там ты тоже охранником был?
Я ответил, сквозь зубы:
- Нет, там я в бараке жил.
Она удивленно вскинула брови, но ничего не сказала. Мы ехали, молча почти до самого Алдана. Не знаю, о чем думала Настя, а я думал, как заговорить с ней
снова. Наконец я выдавил:
- А ты зачем в Алдан?
Она односложно ответила:
- В поселковый Совет мне нужно.
Через некоторое время, я снова спросил:
- А как назад будешь добираться? Скоро уже пять часов.
Она сказала:
- Не знаю... Наверное, возле остановки, на лавочке, ночь пережду. Сейчас уже тепло. Утром выйду на нашу дорогу. К нам ходят машины. С кем-нибудь доеду. Не в первый раз.
Такой ответ окрылил меня, и я сбивчиво стал объяснять ей, что снимаю небольшую комнатку и, что она может переночевать у меня. Нес какую-то чепуху, чтобы она не боялась и в том же духе. Она слушала и, улыбаясь, смотрела на меня, а потом сказала:
- Я и не боюсь. Человека сразу видно. Да я и не трусиха. Многое повидала на фронте... Не знаю, что тебе сказать. Конечно спасибо, но как - то неловко все это. Что люди скажут о девке, которая у холостого парня ночует?
Автобус остановился на многолюдной пыльной улице. Везде царило оживление. Люди возвращались с субботника. Мы вышли из автобуса. Настя сказала:
- Спасибо за предложение Ойген. Хороший ты парень,- и пошла.
Я стоял и не знал, как поступить. Потом я, быстрым шагом, направился
вслед за ней. Возле Совета ее не было. «Наверное, уже вошла»,- подумал я.
Отойдя чуть в сторону от крыльца, я закурил папиросу и стал лихорадочно придумывать, что сказать, когда она выйдет. Но объяснять ничего не пришлось. Когда она вышла, то не удивилась, а скорее обрадовалась:
- Ты здесь Ойген! Не бросил меня?! Ну, пойдем к тебе.
В моей комнатушке мы пили настоящий грузинский чай и долго разговаривали. Я заночевал на сундуке, который недавно выменял у хозяйки дома. Потом, почти шесть месяцев, я, каждый день, после работы, добирался в Лебедкино и назад. Часто шел пешком глубокой ночью. Потом мы сняли домик на окраине Лебедкино, за сто двадцать рублей в месяц и тайно поженились. Власти, таких браков, с немцами или немками, не одобряли и отказывались регистрировать их. Так я обрел семью.