Запоздалый рассвет. гл.10

                                                   Лагерные будни

     Уже поздняя осень. Дни стоят унылые и холодные. Скоро еще более унылая и долгая сибирская зима, а у меня радостно на душе. Со смены меня ожидает семья. Пока в ней, только два человека, но скоро ожидается прибавление. Интересно, кто это будет, девочка или мальчик?
     Мы, по-прежнему, работаем на ремонте дороги. Сегодня, редкий в это время, яркий солнечный день. Я сижу недалеко от обочины, на старом, полуистлевшем пне. За спиной, метрах в двадцати, лес. На мне уже зимняя форма одежды: куцая шинель и шапка-ушанка. После обеда, я, как обычно, позволяю девчатам с полчаса передохнуть. Они, разбившись на группки, о чем-то щебечут и их звонкий смех катится вдоль кромки леса, пока не исчезает в его чаще. Тайга кругом, но мы не боимся появления лесных хищников. Округа, возле Алдана, давно освоена людьми. Повсюду разбросаны рудники, карьеры, лагеря. Лагерей здесь много. Ко мне подходит бригадирша и говорит:
- Гражданин начальник! Смотрите сколько ягоды! Вон брусника, а там
голубика... Девчата просили покушать. Можно мы пойдем, ягоды поедим?
Я отвечаю:
- Нет! Кругом лес. Я не знаю, что у вас на уме. Разбежитесь или потеряется кто, а отвечать кому?- а сам думаю,- Никто никуда не уйдет. Идти некуда. К медведям разве...
А Наташа, с мольбой в голосе, продолжает:
- Ну, гражданин начальник. Будут все они тут, вот посмотрите...
У меня характер мягкий и мне их жалко. Я встаю, подхожу к женщинам и говорю:
- Идите в лес, ягоды покушайте. Далеко не заходите. Через час, чтобы были здесь. А бригадир остается.
Девчата, шумной стаей, бросились к лесу, а  Короткая, с тоской в глазах, просит меня:
- Ну, гражданин начальник, отпустите и меня. Все будет хорошо. Все вернемся. Так голубики охота...
- Нет!- отрезаю я,- Что случится, вместе отвечать будем,- хотя знаю, что спросят с меня.
      Короткая, некоторое время, с тоской, смотрит вслед девчатам, а потом снимает телогрейку,  ложит ее на пень, неподалеку от меня, садится и смотрит на лес. Она о чем-то думает. Ее взгляд переполнен печалью. Я хочу о чем-то спросить ее, но не решаюсь, а только рассматриваю ее. Короткая, женщина еще молодая, может лет на пять-шесть старше меня. Она по-своему симпатична. У нее крепко сбитое тело. Лицо простое, но приятное. На голове копна густых, почти черных волос, которые коротко острижены. Ношенные-переношенные кирзачи не могут скрыть налитых, крепких ног. Она чем-то напоминает мне Настю. Некоторое время спустя, я все же решился прервать ее задумчивость и спросил:
- Наташа, ты откуда?
Она вздрагивает, поворачивается и, непонимающе, смотрит на меня. Я повторяю вопрос и она, наконец, возвращается к реальности. Лицо ее, из печального, снова становится лицом разбитной бабенки, которой все нипочем. Она с вызовом и какой-то гордостью отвечает:
- Москвичка я, гражданин начальник,- и, не дожидаясь обычного очередного вопроса, продолжает,- По дурости я тут. По глупости, можно сказать. Случилось это зимой сорок второго, когда немца от Москвы погнали. Был у меня парень. Сенька его звали. Мы вместе выросли во дворе, что на Сретенке. Ну вот. В это время я разнарядку получила, работать в госпитале подсобницей. Госпиталь рядом был, в здании школы. Тогда очень много раненых поступало. Отработала я первый день, а вечером знакомые сообщили, что мой Сенька, тяжело раненый, на Лосиноостровской в госпитале находится. Я и подумала, что какая разница в каком госпитале работать. Ну и добиралась каждое утро в эту даль, дура. Никого в известность не поставила на старом месте. А на новом сильно не спрашивали, кто и откуда. Работаешь и работай себе. В общем, почти три недели так моталась, а мой Сенька, за это время, уже шашни со штатной медсестрой завел. Мне передали. Я назад, в свой госпиталь, а там спрашивают, почему я три недели не являлась на рабочее место, уклонялась, когда вся страна, борьбе с Гитлером все силы отдает. Ну, я, дура, перепугалась и на следующий день к тетке, в Загорск, сбежала. Отсидеться там хотела. Только усугубила. Нашли меня. Разбираться не стали и десять лет отстегнули.
Она на минуту задумалась, а потом с жалостливой ухмылкой пропела:
- И никто не узнает, где могилка моя...
Мы молчали минут пять, а потом я, с сожалением сказал:
- Да, выходит тебе еще три года тут быть...
На это она задиристо ответила:
- А вы, гражданин начальник, не очень-то жалейте нашего брата. Разные мы
здесь. Вон, Варька Остроухова, как и тетя, Шура, ленинградка. Вы, почему думаете, ее сторонятся? Думаете боятся? Нет, презирают ее, ненавидят. Она сынишку своего удушила и съела. Вот так. Ей вообще в одиночке надо сидеть, а она с нами тут. А вообще, везде люди живут и все разные. И хороших много. Вот вы, например. Самих судьба не баловала, а душу, вы не растеряли. Любят вас девчата, уважают...
Я удивленно спросил:
- А ты откуда о моей судьбе знаешь?
Наташа ответила :
- " Зэковский телефон" знаете? Он и донес, значит. Да девчата еще в первые дни, когда вы у нас стали, определили, что вы не такой какой-то. Чудной. Говорите интересно. Мы думали финн или прибалтиец какой-нибудь. А потом уже узнали, что с советскими немцами сотворили...
     Почти час прошел за разговором. Я уже начал нервничать. Короткая это заметила и стала меня успокаивать:
- Вы не переживайте, гражданин начальник. Сейчас уже начнут собираться. Вон видите, уже кто-то возвращается.
Действительно, группа из нескольких человек отделилась от леса, метрах в трехстах от нас и двинулась в нашем направлении. Потом пришли Антонина Беляева и тетя Шура, за ними все остальные. Тетя Шура подошла ко мне и протянула газетный кулек, наполненный ягодами. Я не хотел брать, а она сказала:
- Ешьте, гражданин начальник. Девчата нарвали, и принять просили. Кушайте. Вон вы, какой худой. Сибирская ягода полезная, Сила Земли в ней.

* * *
     Пришли ноябрьские праздники. На утреннем построении объявили, что мои женщины вышли победителями в трудовом соревновании. Бригада Короткой Наташи заняла первое место по всей зоне. В виде поощрения, бригаде разрешено не выходить на работу девятого ноября и  посетить поселковый клуб для просмотра фильма " В шесть часов вечера, после войны ".
     Зона располагалась почти в километре от поселка. Мне, как штатному надзирателю, закрепленному за бригадой, надлежало сопровождать женщин, туда и обратно. Перед выходом из лагеря, я проверил списочный состав бригады и выяснил, что отсутствует тетя Шура. Бригадирша доложила, что ей нездоровится, и она решила остаться.
     Вокруг уже была зима. Сильного мороза не было, но шел небольшой снег и мела поземка. Низко над горизонтом висел оранжево-красный диск Солнца, не давая тепла. «Скоро его не будет»- подумал я.  Колонна шла бодро. На моей памяти, бригада шла в поселок впервые. Девчата были в приподнятом настроении. То там, то здесь был слышен звонкий смех. Когда подошли, то женщины притихли. Порядок есть порядок. Поселок выглядел праздничным. Везде были развешаны красные транспаранты, полотнища и треугольные флажки. Эта нехитрая  декорация  поднимала, и без того праздничное, настроение девчат. Над входом в клуб висела огромная кумачовая лента, на которой было написано " Да здравствует 32-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции! ", а над ней, не менее огромный портрет Вождя. Из
репродуктора неслась бодрая мелодия известной песни: " Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка..."
     Когда мы возвратились, то у ворот лагеря, знакомый дежурный сержант, отозвав меня в сторону, сообщил, что в моей бригаде ЧП: покончила жизнь самоубийством какая-то старуха. «Тетя Шура»,- пронеслось у меня в голове и заныло сердце от горечи утраты и в предчувствии неприятностей.
Это событие взбудоражило всю зону. Начальство было оторвано от праздничных столов и словно мухи роилось в бараке. Не было только начальника лагеря, которого солдаты, между собой, называли « Хряком», позаимствовав кличку от зэков. Остальные все были здесь: два зама и многочисленная сошка помельче. Я вошел в барак, а девчата, растерявшиеся от количества начальства и ничего не понимающие, остались топтаться на улице. Солдат, стоявший в проходе, на мой вопрос " Где все?", поворотом головы показал в сторону хозяйственных помещений барака. Я пошел на шум и оказался в большой умывальной комнате, где рядами стояли рукомойники. В дальнем конце столпились военные. Здесь было очень холодно. Одно из окон было разбито. Подоконник и пол, рядом с окном, припорошило снегом. Валялись обломки стекла. Здесь же находился труп тети Шуры. Издалека казалось, что она просто сидит, но вблизи была заметна неестественность положения ее тела. Слева от нее была кровь... «Зачем ты так?»- пронеслось у меня в голове.
- Твой контингент, сержант?- прервал мои мысли один из офицеров,- Почему оставили старуху одну, без надзора?
Я молчал, не зная, что ответить. Тут вмешался заместитель начальника лагеря:
- Не налегай на сержанта капитан. Он тут не причем. И вообще, давай не будем здесь бодаться. Пусть сержант через час приходит в управление, там и выясним все обстоятельства. Я, в это время, думал о том, что обещал Насте вернуться к двум часам, а теперь неизвестно, как все обернется. Вспомнят, что я немец, что выселенный, что недавно из лагеря освобожден и пошло-поехало. Ярлыки с нас, тогда, ещё не сняли.
     В Управлении, куда я пришел в назначенное время, было тихо. В праздничный день большинство сотрудников отдыхало. Только у входа, за столом, сидел дежурный старшина. Он что-то жевал и запивал горячим чаем, обжигая губы о край жестяной кружки. Когда я сообщил, зачем я здесь, он сказал:
- Проходи сержант. Там есть стулья. Жди.
Я просидел минут двадцать. Наконец, начальство, сопровождаемое свитой из младших офицеров, возвестило о своем прибытии, громким служебным разговором, на ходу. Стук сапог о деревянный пол, отдавался эхом в коридорах здания. При приближении офицеров я стал по стойке смирно и отдал честь. Замнач лагеря кивнул мне и, пройдя по инерции еще несколько шагов, обернулся и сказал:
- Мы скоро позовем тебя Миллер.
Действительно, через несколько минут, он выглянул в коридор и сказал:
- Зайди...
Когда я вошел и доложил по форме, то капитан аж вскочил со стула и закричал:
- Так он что же, немец? А что он делает на таком ответственном месте? Да я бы ему магазин сторожить не доверил!...
Замнач оборвал его и тихим, но твердым голосом сказал:
- Ты капитан не горячись.  Была война. Была военная необходимость. Сейчас другое время. Он такой же гражданин СССР, как и ты.
После короткой паузы он сказал:
- Решение принималось наверху. Значит, так было нужно,- и, с иронией в голосе, продолжил,- Жалко, что с тобой не посоветовались.
Капитан вспылил:
- Да вы, товарищ майор, насмехаетесь надо мной, в присутствии сержанта! Я этого так не оставлю! Я напишу рапорт!...
Майор опять прервал его тираду:
- Пиши куда хочешь, а сейчас дело надо решать! Я считаю, что тут решать нечего. Женщина покончила счеты с жизнью, вскрыв вены куском стекла. Никто этого предвидеть не мог. Мы не можем к каждому заключенному приставить охранника. Меня одно интересует сержант, почему она осталась в бараке?
Я сообщил, как все было. Майор сказал:
- Все ясно. Вопросов нет. Вы свободны товарищи. Сержант, задержись на минутку.
Когда все вышли, майор приказал:
- Ты, сержант, рапорт по всей форме напиши. Подробно напиши. О поощрении твоей бригады. О том, что женщина больная была... Ну, ты сам знаешь. А о капитане забудь. Пустышка он. Карьерист. Службы не знает. Все при начальстве. В конце войны ускоренные (6) закончил, прибыл в Кенигсберг, а там уже бои закончились. Часть его вперед ушла. Комендант города в своем штабе оставил. А после капитуляции его сюда направили. Ладно. Ты рапорт завтра, к девяти, представь. Свободен.
     Домой я добирался на случайно подвернувшейся полуторке. Уже стемнело. Машину нещадно трясло на ухабах. С обеих сторон, темной стеной, стоял лес. Я сидел в кузове и ежился от пронизывающего ветра. Было холодно, и шел снег, но зато на душе было тепло, от мысли, что у меня есть семья и дом. Словно наяву, я видел, как вхожу в дом. Сначала миную сени, где справа стоит деревянная кадка с водой. Потом, со скрипом, открываю дверь в большую комнату. Налево печь, в которой потрескивают поленья, и трепещет веселый огонь. Прямо, между двумя окнами, стоит грубо сколоченный стол, покрытый домотканой скатертью. За ним сидит моя Настя и что-то шьет...  При толчке затормозившей машины, я очнулся от мечтаний. Водитель, встав одной ногой на подножку, крикнул:
- Приехали! Тебя где ссадить, здесь или на том конце, возле школы?
Я спрыгнул на землю и ответил:
- Здесь. Спасибо тебе. Шагал бы я сейчас часа полтора.
Грузовик поехал дальше, выхвачивая фарами из темноты, куски улицы и домов. Я свернул налево и пытался разглядеть желанный дом. Но нет, было совсем темно, и падал густой, пушистый снег. Я шел, а снег ложился на лицо и, тут же, таял. Он уже укрыл улицу, дома, палисады и словно сгладил неровности. Очертания строений и предметов стали плавными. Они словно обрели какую-то мягкость...
«Ну, наконец-то»,- подумал я. Сквозь снегопад замаячил силуэт старой лиственницы. Под ее ветвями и приютился наш домик.
     Анастасия встретила меня испуганно- вопросительным взглядом. Она только хотела что-то спросить, но я не дал, сказав:
- Все нормально
Она, облегченно вздохнула, опустилась на табурет, а потом, спохватилась и засуетилась:
- Да ты же голодный! Я сейчас, я сейчас...
     После ужина, мы лежали под грубым, но теплым одеялом и я рассказывал, что со мной произошло. Она, молча, слушала, обняв меня и прижав голову к моей груди. Когда я окончил рассказ, она глубоко вздохнула и возмущенно сказала:
- Есть же гады на свете! Не дают жить спокойно. Считают что они лучше....
Помолчав немного, она, с каким-то трепетом в голосе, прошептала:
- Знаешь Женя, сегодня на работе я испугалась... Включила компрессоры.
Сижу и слежу за манометрами и вдруг, что-то легонько постучало в животе. Через
время опять, но уже сильнее, изнутри тук, тук... После смены я зашла к соседке, бабке Матрёне - она замолчала, а потом, приблизив лицо к моему и горячо дыша, продолжила,- Это наш ребеночек Женя. Бабка Матрена сказала, что он ножками топочет, на свет божий готовится выйти.
Я погладил ее живот, а она сильнее прижалась ко мне и сказала:
- Интересно, кто будет? Бабка Матрена говорила, чтобы я готовила платьица. Как думаешь, она правильно думает?
- Не знаю, но мне кажется, что старые люди могут определять,- ответил я.
Потом мы, молча, лежали, смотрели на блики, бросаемые огнем из соседней комнаты, и слушали, как воет в трубе, начинающаяся пурга.